— Я была девочка, — говорит мама. — Мне казалось, что я счастлива безумно. Потом мне казалось, что я умру от горя. А сейчас кажется, что все это приснилось…
Она напала на новое слово и твердит его, закрыв свое лицо коростелевскими большими руками:
— Приснилось, понимаешь? Как сны снятся. Это во сне было. Мне снился сон. А наяву — ты…
Коростелев прерывает ее и говорит:
— Я тебя люблю.
Мама не верит:
— Правда?
— Люблю, — подтверждает Коростелев. А мама все равно не верит:
— Правда — любишь?
«Сказал бы ей „честное пионерское“ или „провалиться мне на этом месте“, — думает Сережа, — она бы и поверила».
Коростелеву надоело отвечать, он умолк и смотрит на маму. А она на него. Они смотрят так, наверно, целый час. Потом мама говорит:
— Я тебя люблю. (Как в игре, когда все по очереди говорят то же самое.)
«Когда это кончится?» — думает Сережа.
Кое-какое знание жизни подсказывает ему, однако, что не следует приставать к взрослым, когда они увлечены своими разговорами: взрослые этого не выносят, они могут рассердиться, и неизвестно, какие будут последствия. И он лишь осторожно напоминает о себе, оставаясь у них на виду и тяжело вздыхая.
И настал-таки конец его мученьям. Коростелев сказал:
— Я на часок уйду, Марьяша, мы с Сережкой договорились сходить тут по одному делу.
Ноги у него длинные, не успел Сережа оглянуться, как вот она — площадь, где магазины. Здесь Коростелев спустил Сережу на землю, и они подошли к магазину игрушек.
В магазинном окне кукла с толстыми щеками улыбалась, расставив ноги в настоящих кожаных башмаках. Синие медведи сидели на красном барабане. Пионерский горн горел золотом. У Сережи дух захватило от предвкушения счастья… Внутри магазина играла музыка. Какой-то дядька сидел на стуле с гармонью в руках. Он не играл, а только время от времени растягивал гармонь, она издавала надрывный рыдающий стон и опять смолкала, а бойкая музыка слышалась из другого места, со стойки. Празднично одетые дядьки в галстуках стояли перед стойкой и слушали музыку. За стойкой находился старичок-продавец. Он спросил у Коростелева:
— Вы что хотели?
— Детский велосипед, — сказал Коростелев.
Старичок перегнулся через стойку и заглянул на Сережу.
— Трехколесный? — спросил он.
— На кой мне трехколесный… — ответил Сережа дрогнувшим от переживаний голосом.
— Варя! — крикнул старичок.
Никто не пришел на его зов, и он забыл о Сереже — ушел к дядькам и что-то там сделал, и бойкая музыка оборвалась, раздалась медленная и печальная. К великому беспокойству Сережи, и Коростелев словно забыл, зачем они сюда пришли: он тоже перешел к дядькам, и все они стояли неподвижно, глядя перед собой, не думая о Сереже и его трепетном ожидании… Сережа не выдержал и потянул Коростелева за пиджак. Коростелев очнулся и сказал, вздохнув:
— Великолепная пластинка!
— Он нам даст велисапед? — звонко спросил Сережа.
— Варя! — крикнул старичок.
Очевидно, от Вари зависело — будет у Сережи велосипед или не будет. И Варя пришла наконец, она вошла через низенькую дверку за стойкой, между полками, в руке у Вари был бублик, она жевала, и старичок велел ей принести из кладовой двухколесный велосипед. «Для молодого человека», — сказал он. Сереже понравилось, что его так назвали.
Кладовая помещалась, несомненно, за тридевять земель, в тридесятом царстве, потому что Вари не было целую вечность. Пока она пропадала, тот дядька успел купить гармонь, а Коростелев купил патефон. Это ящик, в него вставляют круглую черную пластинку, она крутится и играет — веселое или грустное, какого захочется; этот-то ящик и играл на стойке. И много пластинок в бумажных мешках купил Коростелев, и две коробки каких-то иголок.