Он вскочил в седло и тронул поводья. Рамион пошел шагом, цокот копыт подхватило эхо. Достигнув места, где ручей сворачивал в ущелье, Нарендил пустил коня рысью. До рассвета было еще далеко, но звездная ночь не темна для эльфийских (и орочьих) глаз. Рамион, хоть его и тревожила непривычная ноша, повиновался каждому движению хозяина. Звериный гомон деревни остался позади, разбившись о скалы. Зато ясно раздавалось в ущелье пение эльфийского лагеря. Эльфы, которых Нарендилу не суждено было вновь увидеть, пели «Сказание о Феаноре» – то, что он любил более всех. Это было истинным прощанием. Он поискал глазами Звезду Эарендила – должно быть, стена ущелья скрывала ее.
Но вот оно перешло в широкую тропу, на которой могли бы разминуться два всадника. Тропа постепенно поворачивала на запад. Рамион ускорил бег, и его гриву поднял ветер. Орка посмотрела на Нарендила, запрокинув голову. Глаза ее светились.
– Можно, я визгну?
– Не надо, коня испугаешь. Лучше спой.
– Тоже испугаю, – подумав, ответила Хаштах.
– Тогда смотри вперед, – Нарендил показал рукой. – Это плывет корабль в небесных водах, и у того, кто правит им, – Сверкающий Камень…
Так началось путешествие эльфа и орки. Более месяца скакали они вдоль западных склонов Мглистых гор, из Эрегиона в земли Дунгара. Нарендил не пожелал ни возвращаться в Сумеречье, ни просить убежища в Дольне. Он выбрал путь на юго-запад. Быть может, его вела смутная тяга к Морю – горные хребты рано или поздно вывели бы их на побережье. Быть может, они попросту искали тепла, следовали не за Звездой Эарендила, а за солнцем. Ночами бывало так холодно, что путники поневоле останавливались и разводили огонь.
На первом же привале, когда эльф и орка сидели у чахлого костерка, вдвоем завернувшись в подбитый мехом плащ, Нарендил принялся осторожно расспрашивать Хаштах о ее талисмане. Он не забывал о словах Тингрила. Орка охотно и даже весело призналась, что Белую Руку она украла в лагере уруков, в ночь, когда сбежала от сотника. Не у самого сотника, а у его дружка, «тоже падали», который спал рядом с ним:
– Он упился вина и тамошнего пива, – рассказ о давнишней удаче доставлял Хаштах удовольствие, глаза ее сверкали, – и не мог встать с места даже по нужде. Я подошла сзади и сняла цепочку у него с шеи, и смеялась. Ух и ревел он, и злился, что не может меня поймать. А когда проспался, пошел вместе с сотником в тот лагерь, за мной. Ну, и с ним было то же, что с тем, – копье воткнули в брюхо.
– И с тех пор ты носишь ее?
– Да, – сказала Хаштах и нежно провела пальцем по золотой сетке. – Я сперва думала ее обменять на хлеб или мясо, а потом пожалела. Даже нарочно цепочку завязала, чтобы не снималась.
– А почему ты так решила? – спросил Нарендил. – Или тебе не хотелось есть?
В ушах у него звучал голос Тингрила: «Вспомни, кого Проклятое Племя называет Белой Рукой!.. Она может и не ведать, в чем сила талисмана… Она может и не ведать…»
– Еще как хотелось! – с сердцем воскликнула орка. – Только… еда, ее съешь – и все, ищи новую. А если я Белую Руку отдам, у меня такой штуки уж больше не будет. Она такая… Ну, как ты говоришь – она меня любит.
Вот поэтому Нарендил не посмел просить ее снять украшение. Будь это в самом деле приворотный талисман Курунира, или просто единственная красивая вещь, какой обладала орка, не знавшая самого слова «красота», – ясно, что Хаштах его возненавидит. Он положил себе не думать об этом до поры, избегал даже задерживать взгляд на Белой Руке. Если здесь и вправду были чары (во что он, вопреки предостережениям, не верил всерьез: не сауронову слуге принадлежала такая рука), они оказались слишком искусны и сильны, чтобы бороться с ними.
Припасы в мешке кончились на шестой день. К тому времени путники уже достигли Эрегиона. Мглистые горы отдалились, подернулись дымкой, и только их длинные тени, как продолжение ночи, перед восходом тянулись над землей – в самый холодный час, пока солнце не сверкнет из-за вершин. Впрочем, в землях Эрегиона было много теплее, чем в горах. Падубы простирали ветви над лощинами, серые камни скрыла тонкая высокая трава. Стали слышны птичьи голоса, а в кустарнике, что карабкался на склоны, начали попадаться звериные тропы. Но ни эльф, ни гном не прокладывали здесь дорог с незапамятных времен. Только звери и птицы, едва смерклось Багровое Око, вернулись в доселе пустынный край. Теперь здесь вновь была неплохая охота, а в рощах хватало грибов и ягод.
Нарендил не решился надолго остаться в Эрегионе. Зима в предгорьях суровая, а жилища без топора не выстроить. Дальнейший путь пролегал через дунгарские степи – а там издавна плохо с пищей и водой. Поэтому они задержались ровно настолько, чтобы накоптить мяса и налущить орехов в мешки.
Им пришлось остановиться на открытом месте – Хаштах боялась падубовых рощ. Каждый раз, когда они ехали среди деревьев, орка тесно прижималась к Нарендилу, вцеплялась обеими руками в край его плаща и мелко дрожала. Ее дикий взгляд так и метался из стороны в сторону, вверх и вниз, стараясь схватить каждое движение леса, – а лес раскачивал ветвями, листья шелестели, пятна света кружились и дрожали повсюду, и что-то шевелилось в кустах, и кто-то кричал тонким голосом… Еще хуже было ночью. Послушавшись Нарендила, Хаштах сворачивалась клубком, натягивала на голову плащ и засыпала. – Но стоило ветерку прошуршать в кронах, она подскакивала со страшным криком и опрометью бежала, хромая, куда ноги несут. Ночной лес казался ей пещерой, шум ветвей над головой – близким обвалом или наводнением, а может быть, какой-нибудь иной, ужаснейшей напастью, о которой не ведают в Верхнем Мире. После того как ноги занесли перепуганную орку в заросли ежевики, Нарендил не неволил ее приближаться к деревьям.
Здесь начались тяжелые дни для обоих. Беглецы остановились и посмотрели друг на друга. Эльф увидел орку, орка – эльфа, и пророчества Тингрила стали сбываться. Трудно выбрать имя для тех дней – тоска, отчаяние, одиночество и страх одиночества, предчувствие гибели… Отпустив тетиву и услышав, как хрустит валежник под падающей ланью, Нарендил искал рог у пояса – и вспоминал, что охотится один, и не будет веселого пути домой, с добычей за плечами, и никто не ждет его, кроме маленькой неразумной орки. Нет для изгоя ничего страшней, чем первые дни изгнанничества. Нарендил видел сны: Сумеречье, дом, друзья, охота принцев, песенные турниры, путешествие на ладьях к Эсгароту… Порой он во сне забывал о яви; но чаще вздыхал, метался, бредил на родном наречии, и взгляд Хаштах прерывал его сон – пристальный, ничего не выражающий взгляд дикого зверя.
Как пойманный зверь, мучилась и она. Путы, наложенные эльфийскими чарами, оказались тяжелы для орки. Нарендил надолго запомнил день, когда она в первый раз меняла ему повязку на плече. Увидев открытую рану, она безудержно расплакалась и едва смогла связать концами полотно. Нарендил попытался утешить ее, уверял, что ему не больно и что скоро не останется и следа, но вдруг Хаштах оттолкнула его и бросилась ничком на землю, колотя кулаками и жутко рыча. Насилу-то он понял из ее бессвязных выкриков, что она считает себя околдованной. Удар, нанесенный не ей, причиняет ей боль – это ли не эльфийские козни?! Ну ничего, проклятые эльфы еще поплатятся… И Нарендил поплатился сполна. Кто сочтет, сколько мерзких и злых орочьих выходок пришлось ему снести, прежде чем Хаштах смирилась со страшным унижением? Но странное дело, пока он нянчился с разъяренной дочерью Мордора, отступала и его тоска, глаза снова видели солнечный свет. Словно создавалось что-то взамен утраченного. Казалось бы, нелепо и предположить подобное – но ведь и само солнце было когда-то всего лишь заменой утраченному свету.
Был, наверное, и такой час, когда слезы текли по его щекам, и орка вытирала их ладошкой, но никто, кроме оленей, лис да соек, этого не видал.
Когда они снова двинулись в путь, – а было это в начале сентября, – Нарендил, сперва посмеиваясь, а потом все привычнее и серьезнее, стал называть свою спутницу «Мелайне» – так дочь Мордора выговаривала квэнийское «люблю». Хаштах с радостью откликалась на прозвище, да так оно за ней и осталось. И то сказать – горделивый вызов, что слышался в квэнийских корнях нового имени, как нельзя лучше подходил к ее нраву. Нарендил не знал и не узнал никогда, что в одном из Людских наречий «Мелайне» означает «Черная»[7].
На равнинах Дунгара их поджидали новые испытания. Мелайне внезапно заболела: то ли степные ветры принесли заразу, то ли проснулась старая хворь, которой прежде не давал вырваться наружу страх маленькой орки, окруженной врагами. Беда пришла ночью. Обыкновенно просыпались они под звездами и тут же продолжали свой путь. Ночь любили все трое, считая коня, темноты не страшились, но привыкли бодрствовать днем – когда орки прячутся по норам. Поэтому ехали с рассвета до заката, а там уж искали место для ночевки. Спали они по-прежнему под одним меховым плащом – ничего теплее не было в их имуществе. Нарендил проснулся от близкого жара, Мелайне была горячая, как камень в очаге. Скоро началась лихорадка. Орка в беспамятстве просила воды, и что толку, что Нарендил понимал ее – пить-то в степи было нечего, воду в бурдюке надлежало беречь. Пришлось повернуть на восток. У маленькой речушки, стекающей с гор, они остановились. Жар спадал и начинался вновь. Мелайне так ослабела за какую-то неделю, что едва приоткрывала огромные глаза, потемневшие от болезни. Нарендил излазил все скалы вокруг, ища подходящие травы, но то, что он находил, мало помогало. Он пытался передать Мелайне часть своих сил, но жар пожирал все, истощая обоих.
Наконец в степи появилось кочующее племя. У лекаря-колдуна отыскалось нужное снадобье. За флягу с зельем и котелок тушеной козлятины Нарендил отдал ему свой кинжал. Эльфийская сталь и берилл на рукояти, вероятно, превышали по настоящей своей цене все достояние пастухов-кочевников, но колдун, узнав болотную лихорадку, назначил мену – и выбирать путникам не пришлось.
Хворь отступила через несколько дней. Приступы время от времени возобновлялись, но между приступами Мелайне могла держаться на лошади. Нарендил давно понял, что до Моря им не добраться – зима близилась, да и что им было делать у Моря?.. И они не свернули на запад от южной оконечности Мглистых гор, а отправились в земли Рохана. Там они и остались – в еловом лесу к северо-востоку от широкой долины, разделяющей Мглистые и Белые горы. Долиной проходил Южный тракт. На западе бурьяном цвели пожарища Изенгарда, а с востока подступал Фангорн – Энтов Лес, о котором пели в Сумеречье.
С тех пор как окончилась Война, Лес двинулся на запад, год за годом расширяясь, вбирая в себя угрюмый ельник, спускавшийся с горных склонов, молодой порослью заполняя Пустоземье. Лес, под сень которого вошел Нарендил, еще не сомкнул свои кроны с кронами Фангорна, но этому предстояло случиться вскоре – прежде, чем уйдут Люди, помнящие дым над Изенгардом. Фангорн был совсем близок, едва ли в пяти роханских милях. Песни оказались правдой – все здесь дышало баснословными временами Предначальной Эпохи, светлейшим сном эльфийского народа. У Леса были Хозяева более могущественные, чем роханские лесничие. Эльф присягнул бы им, если бы они нуждались в его службе. Но в этом поистине дивном лесу, где буки и вязы сменяли ель, как полдень сменяет утро, Нарендил мог только смиренно просить дозволения остаться возле его границ.
Сперва это казалось несбыточным – из-за Мелайне. Теперь было иначе, чем в Эрегионе: тамошний лес не понравился ей, а здесь – она не понравилась Лесу. Она испугаться-то не успела – тяжелая усталость наползла, как болотный туман, было трудно дышать и клонило в сон. Нарендил много слышал о ненависти Пастырей Дерев ко всему племени орков, но слышал он и то, что Энты мудры и справедливы. Он надеялся, что орочья кровь простится беспомощному созданию, не убившему ни одного дерева. Должно быть, так и случилось – на третий день сонная одурь слетела, как и не было ее. Мелайне проснулась на крошечной полянке, возле ручья, и в небе над ее головой, словно зеленое облако, распласталась ветка бука.
– Нарендил.
– Да? – он, конечно, был подле нее.
– Я болела?
[7] «В одном из Людских наречий «Мелайне» означает «Черная"». «Melaine» (греч.). Как и большинство имен, возникших из любовного лепета, имя «Мелайне» звучит достаточно одиозно для любого постороннего, владеющего Квэниа: наиболее пристойный с точки зрения здравого смысла перевод – «Любезная Айнуру».