— Ты думаешь, он прав? — спросил Ретт после долгой паузы. — Думаешь, нужно его отпустить?
Танака вздохнул.
— Я думаю, что ты не мог иначе. И ещё я думаю, что тебе молиться на него надо, потому что он это понимает и принимает тебя целиком.
— Тогда почему он ушёл?
— Потому что даже у святых есть предел. Постарайся не перейти его, Ретт. Хотя бы ради себя самого. Я знаю… что ты можешь сделать. Если ты сделаешь это с ним, то никогда уже себе не простишь.
Оба замолчали.
— Мне нужно работать, — сказал Танака спустя полминуты. — Всё будет хорошо.
— А если он…
Ретт не смог договорить, внезапная мысль сдавила горло.
Танака долго молчал.
— Тогда мы его всё равно найдём, — сказал он наконец, — нет такой смерти, которая не оставляет следов. Но я не думаю, Ретт. Он сильно изменился рядом с тобой. Он не сдастся просто так.
Танака выждал пару секунд, но, так и не получив ответа, повесил трубку.
Ретт подошёл к окну и опустил лоб на стекло. Когда-то вот так же, глядя вниз, стоял перед ним Артур, и они сливались не только телами, но и сердцем.
Бессмысленные разрозненные воспоминания, о которых он не задумывался раньше, сейчас лезли в голову одно за другим. Артур, тихонько говорящий ему о любви. Артур, прижимающийся щекой к его груди. Артур, обнимающий его своими слабыми тонкими руками.
Ретт зажмурился и прошептал, обращаясь к окружающей его пустоте:
— Я молюсь… Буду молиться, только пусть он вернётся назад.
Артур так и не смог уснуть. Он сам удивился тому, как легко удалось обмануть Ретта, обычно видевшего его насквозь.
Выскользнув ночью из постели, он натянул джинсы и свитер — самое неброское, что смог найти — и стал спускаться вниз. Ожог почти не чувствовался, зато ноги удавалось передвигать с трудом. Несколько раз он останавливался, приваливался к какой-нибудь стене и переводил дух. Скула саднила, но это не имело особого значения.
Он и сам не мог бы сказать, что конкретно заставило его уйти именно сейчас. Он любил Ретта. С этим бессмысленно было спорить. Он сходил от него с ума так, что готов был терпеть любую боль, только бы ощущать рядом его тепло, его жизнь, его силу.
Но именно потому, что он любил, он не мог справиться с желанием быть кем-то для любимого. Не просто игрушкой или мальчиком для битья, а равным или почти равным, опорой и человеком, тоже способным дарить тепло.
С Реттом это было невозможно. Он походил на ураган, сметающий всё на своём пути. Сейчас, вспоминая более чем год, проведённый рядом с ним, Артур думал, что самыми счастливыми были те несколько дней, что он провёл в больнице рядом с постелью Ретта. Ретт не мог сопротивляться, не мог уничтожать его по частям, как делал это обычно, он просто с благодарностью принимал то немногое, что мог дать ему Артур.
После этого Артуру так ни разу и не представилась возможность занять то место, которое он хотел. Сколько бы он ни говорил с Реттом, тот никогда не прислушивался к его словам. Ему было больно от того, что Ретт по-прежнему не доверяет ему, но ещё больнее от собственного бессилия что-то изменить.
Игрушка Танаки стала всего лишь маленькой иллюзией того, что он всё-таки может быть рядом с Реттом по-настоящему. Он наблюдал за ним, присматривался к его реакциям и сам понемногу погружался в его жизнь, в которой до тех пор ему отводилось вполне определённое место. Он просто хотел стать немножечко ближе к тому, кто давно уже занял целиком всё его существо, но сам до сих пор пускал его лишь в прихожую.
При всей несдержанности Дугласа за это он не ожидал быть наказанным, ведь на сей раз он не сделал ничего — действительно ничего — только попытался стать ему капельку ближе.
Всё яснее становилось Артуру, что происходящее не зависит от него абсолютно. Ретт мог окружить его заботой, если хотел этого сам — или избить до смерти, если таково было его собственное желание. При этом не имело значения, что говорил и что делал сам Артур. Ему даже показалось на миг, что если бы он в самом деле продался Гарднеру, Ретт не заметил бы этого, по уши погружённый в своё собственное виденье мира, и мог обвинить его в чём-то совсем другом.
Артур медленно двигался вдоль набережной. Размышления выматывали не хуже скандала с Дугласом, кроме того, Артур понимал, что именно эти размышления бесполезны — нужно было думать не о том, что было, а о том, что делать дальше.
Он не знал, хочет ли вернуться назад. Ясно было одно — находиться в постели с Реттом было невыносимо. Идти в те места, где он обычно бывал один, Артур тоже не хотел — в этом была бы какая-то глупая игра. Если он шёл на вокзал, то почти что ждал, когда Ретт явится за ним. Он сам хотел этого, потому что знал — примирение будет много слаще ссоры.
Сейчас он не хотел, чтобы его нашли. Он не хотел вообще ничего. Пару раз он останавливался, чтобы заглянуть в тёмные воды реки. Почему-то мысль о том, чтобы броситься туда, раздражала. Он хотел небытия, но небытия другого. Ничего не чувствовать и не знать, избавиться от боли и от радости… и, наверное, от любви. Любви, которая стала источником миллиона более мелких чувств, рвавших в клочья его привычную реальность, и лепившую из неё по своему вкусу что-то невообразимое и разноцветное.
В конце концов Артур забрёл под какой-то мост и в очередной раз остановился, привалившись к каменному подножию. Близился рассвет. Он явно не успевал уйти достаточно далеко, чтобы Ретт не смог его найти.
Постояв секунду, он сполз вниз по постаменту, обхватил колени руками и всё-таки заплакал. Слёзы лились медленно и равнодушно, будто и они не зависели от его желаний, и постепенно Артур понял, что засыпает.