Когда они доехали до дворца, прапорщик стал уже генералом.
Если бы Красный дворец стоял в ста шагах дальше, прапорщик доехал бы туда фельдмаршалом.
У Павла бывали такие странные привязанности; примером тому — генерал Копьев.
Копьев служил пажом при Павле, когда тот взошел на трон и после своей гатчинской ссылки стал всемогущим государем.
Этот маленький паж был беден, но искрился остроумием.
Выпученные глаза Павла, не пугавшие Копьева, когда Павел был великим князем, не пугали пажа и после того, как тот стал всероссийским императором.
Павел постоянно задыхался: оставаясь один в своей комнате, он прохаживался по ней большими шагами взад и вперед, потом шел к окну, сам распахивал его, полной грудью вдыхал воздух, закрывал раму, подходил к столу, брал понюшку табаку на манер Фридриха Великого (Павел I, как и Петр III, был страстным поклонником прусского короля), закрывал табакерку, ставил ее на стол, снова прохаживался, задыхался еще больше, опять шел к окну, открывал его, дышал, закрывал, снова брал понюшку и в десятый раз возобновлял все сначала.
Это была его любимая табакерка. Без распоряжения императора никто не смел дотрагиваться до нее. Нарушитель запрета был бы испепелен точно так же, и даже с большей вероятностью, как если бы он взялся рукой за Ковчег Завета.
Однажды Копьев заключил со своими товарищами пари: он не только дотронется до священной табакерки, что было бы всего лишь кощунством, но и возьмет из нее понюшку, что явится уже оскорблением величества.
Исполнение этого обязательства казалось настолько невозможным, что участники спора ставили два против одного, как это бывает на скачках, когда в выигрыше тех или других скаковых лошадей почти что уверены.
Поэтому Копьеву непременно следовало выиграть, хотя неясно было, как это сделать. Но он верил в свою счастливую звезду: уже не раз его дурачества заставляли императора смеяться, а смеялся император не часто.
Другой на месте Копьева вошел бы, когда император стоял к нему спиной, и как можно осторожнее открыл бы табакерку.
Но Копьев вошел, когда император двинулся от окна к двери; входя, он нарочно скрипнул дверью, заскрипел сапогами и прошелся так, что под его ногами заскрипел паркет; подойдя к столу, он открыл табакерку с тем характерным звуком, какой пятьдесят лет спустя так невероятно содействовал успеху пьесы «Постоялый двор Адре», нахально запустил туда два пальца, взял изрядную понюшку и, вопреки всем наставлениям о приличии и вежливости юношеского поведения, с громким сопением вдохнул ее. Император наблюдал за ним, ошеломленный такой наглостью.
— Что ты делаешь, пострел?
— Как видит ваше величество, беру понюшку.
— А почему это ты берешь понюшку?
— А потому, что я со вчерашнего вечера на дежурстве у вашего величества и, как и положено, всю ночь глаз не сомкнул, но чувствую, что меня начал одолевать сон. Вот я и подумал, что лучше быть наказанным за неприличное поведение, чем за нарушение своих обязанностей, и взял понюшку, чтобы освежиться.
— Ну что ж, — смеясь, сказал Павел, — раз уж ты взял понюшку табака, мошенник, так возьми заодно и табакерку.
Табакерка была украшена бриллиантами и стоила двадцать тысяч рублей.
Копьев продал табакерку, а вырученные за нее деньги пропил и проел. Их хватило на год. Целый год пажи его величества пировали.
Истратив все до последней копейки, Копьев предложил другое пари.
Речь шла о том, чтобы во время обеда дернуть императора за косичку, причем так сильно, чтобы он вскрикнул.
Пари было заключено.
Дернуть за косичку человека, заставлявшего женщин вылезать из кареты в грязь, когда он проезжал по улице, и отправлявшего в Сибирь целый полк, который плохо показал себя на маневрах, было безумной затеей.
Но Копьев подготовил почву заранее.
В те времена носили косички на манер Фридриха Великого, подобно тому как пользовались табакерками Фридриха Великого и носили сапоги и шляпы на манер Фридриха Великого. Пажи, как и император, тоже носили такие косички, и этим косичкам полагалось лежать ровно посередине спины.
Два или три раза Копьев, сдвинув свою косичку набок, прошел впереди императора. В первый раз император сделал ему выговор, во второй — посадил под арест в комнате, в третий — отправил в крепость.
Выйдя оттуда, Копьев вернулся на службу во дворец; в его обязанности входило стоять за стулом Павла во время обеда.
И вот прямо посреди обеда Копьев вдруг хватается за косичку его величества, словно за шнурок звонка, и так сильно дергает ее, что император вскрикивает.
— Что такое? — спрашивает Копьев.