— Не могу от вас скрыть, что рана серьезная и опасная, — ответил Шольц.
— Договаривайте: я обречен, не так ли?
— Придет время, и я сочту своим долгом ничего от вас не скрывать. Но подождем Арендта, он очень сведущий медик, и мы, вероятно, придем к общему суждению. Независимо от того, будет это суждение благоприятным для вас или нет, оно внесет большую ясность в ваше положение.
— Благодарю, — сказал Пушкин по-французски, — вы поступаете как порядочный человек. Мне надо устроить мои домашние дела.
— Не желаете ли вы предупредить кого-нибудь из ваших родственников или друзей? — спросил Шольц.
Пушкин ничего не ответил, а затем, повернув голову к своей библиотеке, сказал по-русски:
— Прощайте, друзья!
Но нельзя было понять, к каким друзьям он обращался — мертвым или живым.
Немного погодя он спросил:
— Как вы думаете, я проживу еще час?
— О, несомненно! Я задал вам этот вопрос, полагая, что вам будет приятно увидеть кого-нибудь из ваших — господина Плетнева, например: он здесь.
— Да, — ответил Пушкин, — но прежде всего я желал бы увидеть Жуковского.
Потом он внезапно попросил:
— Дайте мне воды; тошнит.
Шольц тронул пульс; рука показалась ему холодной, а пульс был слабым и частым.
Он вышел из комнаты, чтобы приготовить питье.
Пока Шольц готовил питье, вошел Задлер, который принес хирургические инструменты и привел с собой доктора Саломона.
Тем временем явился и доктор Арендт. При первом же осмотре ранения он убедился, что никакой надежды на излечение нет.
Он прописал холодные примочки на рану и освежающее питье.
Такое лечение помогло — раненому стало легче.
Тут появился домашний врач Спасский, и Арендт поручил ему уход за больным.
Три других доктора, зная, что их коллега — опытный врач, а кроме того, друг Пушкина, удалились вместе с Арендтом.
— Мне очень плохо, мой милый Спасский, — сказал больной, когда врач приблизился к его постели.
Спасский попытался его успокоить, но Пушкин отрицательно махнул рукой.
С этой минуты он как будто перестал думать о себе и был всецело поглощен мыслями о жене.
— Главное, не давайте ей излишних надежд, — сказал он Спасскому, — не скрывайте от нее моего положения. Вы ведь знаете, что она не притворщица. А со мной делайте что хотите, я на все согласен и на все готов.
И действительно, г-жа Пушкина, не зная, сколь велика опасность, пребывала в полном отчаянии, которое легко было понять: убежденная в своей невиновности, жена поэта вместе с тем прекрасно понимала, что дуэль произошла из-за нее, и не могла себе простить, что стала невольной причиной несчастья, всей глубины которого она пока не подозревала.
Время от времени она неслышно и безмолвно, словно тень, входила в комнату мужа. Пушкин лежал, повернувшись к стене, и не мог ее видеть, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, несомненно, чувствовал ее присутствие и тихо говорил Спасскому:
— Жена здесь, отведите ее, прошу вас.
Казалось, раненого беспокоили не столько свои собственные страдания, сколько то, что их увидит жена.