И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
Такие стихи лучше, чем это могли бы сделать мы, характеризуют Рылеева.
Сергей Муравьев-Апостол был подполковником Черниговского пехотного полка; это был отличный офицер, решительный, мужественный, свободомыслящий по воспитанию и входивший в заговор со времени его основания. Его двойная фамилия указывает, что он принадлежал, во-первых, к той самой семье Муравьевых, которая дала России стольких выдающихся людей, а во-вторых, к семье казацкого гетмана Апостола. Его отец Иван Муравьев-Апостол — я очень хорошо знал его по Флоренции, куда он удалился, не желая более жить в России, и где, по его словам, он оплакивал троих своих сыновей: одного — покончившего жизнь самоубийством, другого — повешенного, а третьего — отправленного в ссылку, — так вот, Иван Муравьев-Апостол был сенатором и во времена Империи исполнял обязанности русского посланника в ганзейских городах, а затем в Испании. Эти три сына, которых он лишился столь роковым образом, составляли его гордость и славу.
— Ни на одного из своих сыновей я никогда не мог пожаловаться, — говорил он мне, вытирая слезы.
Лично он являлся скорее аристократом, чем либералом; племянник бывшего наставника великого князя Александра, он воспитывался в тесном общении с императором, который только что скончался. Это был выдающийся филолог, главным образом эллинист; он перевел на русский язык "Облака" Аристофана и опубликовал в 1823 году "Путешествие по Тавриде", а на смерть Александра I, своего старого друга, написал греческую оду, которую затем переложил латинскими стихами. Его любимым чтением был "Прометей" Эсхила.
Сам же Сергей был если и не литератором, то, по крайней мере, человеком образованным; службу в армии он начал в 1816 году и оказался в числе офицеров того полка, который взбунтовался против своего командира Шварца. После расформирования взбунтовавшегося полка он перешел в другой, Черниговский, и этот переход сблизил его с Пестелем.
С этого времени его вторая фамилия — Апостол — значила для него еще больше, чем первая. Она напоминала ему о конфедерации вольных ратников с ее выборным устройством, способствовавшим распространению в Малороссии тех идей независимости, какие мы еще и сегодня находим там. Его предок Даниил Апостол был избран казацким гетманом в 1727 году и решительно защищал свою страну от завоевательных устремлений Петра I; наградой за этот патриотизм стало долгое заточение. Память о независимости, которой Сергей Муравьев-Апостол гордился в юности, сделалась для него мукой в зрелые годы. До самого заговора они с братом Матвеем никогда не расставались: смерть разверзла между ними бездну могилы, а ссылка — бездну разлуки между могилой и тем, кто остался в живых.
Четвертый обвиняемый — Михаил Бестужев-Рюмин — был дальним родственником знаменитого канцлера императрицы Анны, который, как мы помним, прибыл из Курляндии вместе с Бироном и при Елизавете руководил внешней политикой России. Михаилу исполнилось двадцать девять лет, и он служил подпоручиком в Полтавском пехотном полку; именно там он примкнул к заговору.
Что касается Каховского, то напрасно было бы искать сведения о нем наподобие тех, что мы дали о его четырех товарищах; заговорщик и солдат, он умел замышлять заговоры, сражаться и умирать — большего от него и нельзя было требовать.
Кстати говоря, в заговоре участвовали семь князей, два графа, три барона, два генерала, тринадцать полковников и десять подполковников.
Всего под следствием находился сто двадцать один человек.
Императрица Елизавета, отменив смертную казнь за рядовые преступления, сохранила эту меру наказания для лиц, обвиняемых в государственной измене, а вернее сказать, она даже не упомянула о них. Во имя клятвы, которую императрица дала самой себе, на протяжении всего ее царствования не было совершено ни одной казни, приводящей к немедленной смерти преступника; тем не менее она позволила оставить в употреблении кнут и розги, под ударами которых люди непременно умирали, хотя слово "смерть" не упоминалось в приговоре; судья не хуже палача знал, что невозможно остаться в живых после ста ударов кнутом или двух тысяч ударов розгами.
Из ста двадцати одного обвиняемого Верховный суд приговорил пятерых к четвертованию: это были Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостола, Михаил Бестужев-Рюмин и Каховский; тридцать одного — к смертной казни через отсечение головы; семнадцать — к политической смерти и вечной каторге, перед отправкой на которую они должны были положить голову на плаху; двоих — просто к вечной каторге; тридцать восемь — к разным срокам каторги, а затем к вечной ссылке; восемнадцать — к ссылке в Сибирь, с предварительным лишением чинов и дворянства; одного — к службе в армии солдатом, с предварительным лишением чинов и дворянства, но с возможностью продвижения; и, наконец, восьмерых — к службе в солдатах, без лишения дворянства и с возможностью продвижения.
Таким образом, из ста двадцати одного подсудимого сто двадцать были осуждены.
Следствие велось в тайне, известны были лишь его результаты.
Император пожелал увидеть некоторых обвиняемых и лично допросить их.
Он допросил Рылеева.
— Государь, — сказал ему поэт, заранее воспевший свою смерть, — я знал, что это дело приведет меня к гибели, но семена, посеянные нами, взойдут и впоследствии принесут плоды.
Он допросил Николая Бестужева, брата Михаила.
— Сударь, — сказал ему император, — мне нравится твердость вашего характера, и я м о г бы вас помиловать, будь у меня уверенность, что в будущем вы станете мне верным слугой.
— Ах, государь, — ответил осужденный, — именно это обстоятельство и вызывает наше недовольство: император может миловать и казнить, в то время как народ не имеет никаких законных средств противостоять ему. А потому, государь, именем Господа прошу вас ничего не менять для меня в ходе исполнения закона, и пусть впредь жребий ваших подданных не зависит от ваших капризов или минутных настроений.
Он допросил Михаила Бестужева-Рюмина.
— Я ни в чем не раскаиваюсь, — коротко ответил тот, — я умираю, испытывая удовлетворение и веря, что буду отомщен.
Император долгое время оставался в задумчивости; не поколебалась ли тогда его убежденность в собственной непогрешимости и вера в свое предназначение, о которой мы расскажем чуть позже?
Разумеется, нет; ведь когда старый сенатор Лопухин принес ему на подпись приговоры суда, он вначале стал просматривать те, в которых Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Каховский были приговорены к четвертованию. Твердой рукой он начертал
Старый Лопухин, который не моргнув глазом наблюдал все безумные выходки Павла I, побледнел при виде этого зловещего и сурового решения молодого императора.
Стало быть, он начнет свое царствование с судебной кары, примера которой не было со времени казни Авраама Лопухина, пособника Глебова и одного из предков того, кто принес на подпись государю этот приговор!
Николай заметил эту бледность.
Рассуждая с высоты своего императорского величия и в соответствии с убеждениями человека, написавшего в детстве, что Иван Грозный — всего лишь суровый поборник правосудия, он считал себя вправе поступать так, и, возможно, такой приговор казался ему даже чересчур мягким.