Явно обрадованный своей победой, пруссак запер Шарика и Душку в собачий ящик и вернулся, чтобы закрыть дверь за Дандре и пожелать нам счастливого пути.
Лицо его хранило отпечаток блаженного удовлетворения, присущего человеку с чистой совестью и довольного собой.
Он исполнил инструкцию.
Это происшествие предвещало нам относительное спокойствие: мы поели фруктов, выпили по стакану холодного вина и задремали.
На следующей станции все были внезапно разбужены криком:
— У вас три собаки!
— Две, — ответил полусонный Дандре. — Вот их билеты.
— Три! — настаивал служащий.
И он пальцем указал на Мышку, которая, выбравшись из своего укрытия и не ведая, что речь идет о ней, неосмотрительно села на несессер графини.
Нам пришлось признаться в обмане: мы униженно оправдывались, служащий сделал нам выговор, который был со смирением выслушан, и, после того как был оплачен билет для Мышки, присоединившейся к Душке и Шарику, поезд снова тронулся в путь.
В полдень мы прибыли в город трех царей-волхвов, куда почти восемнадцать лет тому назад я приехал в первый раз вместе с несчастным Жераром де Нервалем!
Два воспоминания, одно — из детства, другое — относящееся к зрелым годам, связано у меня с Кёльном.
В 1814 году, во время иноземного вторжения, моя мать побоялась остаться в Виллер-Коттре и рассудила, уж не знаю почему, что мы будем в большей безопасности в Крепи-ан-Валуа, маленьком отдаленном городке, единственным залогом безопасности которого было то, что он, в отличие от Виллер-Коттре, не располагался на главной дороге; мы спрятали в погребе белье, столовое серебро, кое-какие предметы мебели, более ценные, чем другие, затем мать села на осла, я устроился за ее спиной, и началось наше бегство в Египет.
Через три с половиной часа мы прибыли к цели нашего путешествия и устроились вначале у одной старой дамы, дети которой ходили в ту же школу, что и я, и которая предложила нам свое гостеприимство; даму звали г-жа де Лонпре, и она была вдовой бывшего камердинера Людовика XV, который вместе с другими дарами пожаловал ей — возможно, она была достаточно мила, чтобы его величество обратил взор на свою подданную, — великолепный сервиз из старого китайского фарфора.
У меня еще и сейчас перед глазами стоят огромные супницы, гигантские блюда, циклопические салатницы, которые были украшены цветами, рожденными фантазией какого-то безвестного Диаса, и драконами, придуманными каким-то безымянным Ариосто: такой сервиз заставил бы млеть от удовольствия нынешнего ценителя старины.
Однако в 1814 году ценность предметов старины еще не была известна; раз десять несчастная женщина, небогатая и к тому же имевшая серьезный порок — она любила выпить, пыталась продать королевский подарок весь целиком, но в ту пору в моде были этруски, а не китайский фарфор.
Она не могла выручить за него даже те деньги, какие сегодня дают за сервиз из крейского фаянса.
И потому, когда у нее возникала мучительная потребность выпить, она брала один из предметов сервиза, супницу или блюдо, и шла по соседям, от двери к двери, пытаясь его продать.
Когда ей случалось выручить сорок су за вещь, стоившую двести франков, она, радостная, вбегала к лавочнику, выпивала глоток за глотком два, четыре, шесть стаканчиков водки и возвращалась домой смертельно пьяная.
Так весь сервиз и разошелся по частям.
Мы прожили в доме у нее всего несколько дней; моя бедная мать, не пившая ничего, кроме воды, и передавшая мне по наследству свою любовь исключительно к этому напитку, не желала наблюдать сама, а в особенности не желала, чтобы его наблюдал я, это постыдное зрелище пьянства.
Она нашла другое место для нашего проживания, договорившись со вдовой врача, два сына которой, вслед за отцом, тоже стали врачами: один — военным, другой — гражданским.
Старший сын, тот, что был гражданским врачом, оставался с матерью. Ну а младший, военный хирург, в это самое время доставил семье сильнейшую тревогу: последние известия от него пришли накануне битвы при Бри-енне, а после битвы о нем ничего не было слышно. Погиб ли он? Ранен? Попал ли в плен?
Кроме того, в семье было еще две сестры: Амелия и Адель.
Фамилия этой славной семьи была Мийе.
Достойная вдова уступила нам небольшую комнату и две кровати.
Из этой комнаты на втором этаже, хотя и выходившей во двор, открывался вид на улицу; улица же эта была не чем иным, как проезжей дорогой из Крепи в Виллер-Коттре.
Что же касается питания, то за столом мы собирались все вместе, но каждый оплачивал свою долю в общих расходах.
В первый же день, в час ночи, послышался сильный стук в дверь; охваченные тревогой, все тут же оказались на ногах, поскольку каждую минуту ожидалось появление вражеских солдат.
Дверь отважился открыть г-н Мийе-старший: он был единственным в доме мужчиной (мне в ту пору исполнилось одиннадцать лет).