В 1838 году я предпринял свое первое путешествие по берегам Рейна и, приехав в Кёльн, осведомился об Антоне Мария Фарине.
Как выяснилось, Антон Мария Фарина уже не наносил сабельные удары и не получал их, а стал фабрикантом и торговал одеколоном.
Мне указали на его магазин.
Я вошел туда под предлогом купить коробочку с его товаром.
В магазине не оказалось никого, кроме приказчика, и я попросил его позвать хозяина.
Выяснилось, что тот обедает.
Хотя его и оторвали от этого важного занятия, он вышел ко мне, любезно улыбаясь.
Я взглянул на его лоб: на нем виднелся рубец.
Конечно, это был тот самый человек.
Видя, что я смотрю на него с особым вниманием, он осведомился, с чем связан мой визит.
Тогда я спросил его, помнит ли он, где ему рассекли лоб.
Он ответил мне, что это произошло в маленьком французском городке Крепи.
Я поинтересовался, сохранилось ли у него в памяти имя семьи, которая приютила его.
— Мийе, — ответил он.
Тогда я спросил, запомнился ли ему мальчик лет десяти — двенадцати, который в ту минуту, когда к раненому вернулось сознание, держал в руках тазик с водой, окрашенной его кровью.
Он с любопытством взглянул на меня.
— Я не спрашиваю, — со смехом произнес я, — узнаете ли вы этого мальчика, а интересуюсь, припоминаете ли вы его?
— Так это были вы? — спросил он.
Протянув бывшему солдату обе руки, я в то же самое время напомнил ему пару подробностей о тех событиях, чтобы у него не оставалось никаких сомнений.
Он бросился мне на шею и, созвав всю свою семью, жену и двух очаровательных дочерей, в нескольких словах — слова эти, разумеется, были произнесены по-немецки — объяснил им, о чем идет речь.
И тут начались объятия и поцелуи. Меня затянули в обеденный зал, заставили сесть за стол и стали пичкать анисовым хлебом, телятиной с вареньем и зайчатиной со сливами, причем запивалось все это лучшим йоханнис-бергом, какой только удалось найти в погребе.
День прошел за столом, а вечером мы еще пили чай и ели сласти.
Расстались мы в час ночи.
Никогда еще, на памяти людской, в Кёльне не ложились спать так поздно.
Другое мое воспоминание более свежее.
В 1840 году я жил во Флоренции в одном очаровательном доме на Виа Рондинелли — улице Ласточек, — который уступил мне мой друг Купер, в ту пору атташе английского посольства, живущий теперь в Париже на ренту то ли в шестьсот, то ли в восемьсот тысяч ливров, но остающийся и в Париже таким, каким он был во Флоренции, все тем же остроумцем и отличным товарищем — good fellow[5], как говорит Шекспир.
И вот как-то раз, когда я был у себя, слуга сказал, что меня желает видеть немецкий пастор. Немецкий пастор?! Но чего может хотеть от меня немецкий пастор?
— Ну да ладно, — промолвил я, — пусть войдет.
Я ожидал увидеть почтенного старца с седой бородой и уже готов был попросить у него благословение, как вдруг в комнату вошел мужчина лет тридцати, белокурый, румяный, толстощекий, с веселым лицом, и протянул мне руку. Я тоже улыбнулся, в свою очередь протянул ему руку и осведомился:
— Чем могу быть вам полезен, сударь?
[5] Добрый малый (англ.).