Нам пришлось обратиться к начальнику вокзала: вначале он был, по-видимому, несколько озадачен, столкнувшись с такой трудностью, но затем, пообещав довести эту проблему до сведения административного совета, разрешил ее предварительным образом, заявив, что, хотя кошки и в самом деле не внесены в проездной тариф, было бы, по его мнению, неправомерно делать Синьорину жертвой подобного упущения и применять к ней суровую меру, напоминающую политическое изгнание; поэтому Синьорина поедет, но при условии, что за нее заплатят, как за собаку.
Однако, поскольку кошки не были внесены в железнодорожный тариф и в правилах ничего не говорилось о том, что они могут помешать пассажирам, было решено, что Синьорина может оставаться в своей корзине, а корзина поедет в том вагоне, где будет находиться Луиза.
После Синьорины настала очередь Черепахи. К счастью, хотя в коробку из-под сластей, куда ее поместили из предосторожности, положили салатных листьев, выглядела она совершенно бездыханной. Служащие клали ее то на живот, то на спину, но, так как ни в одном из этих двух положений она не подавала признаков жизни, ее объявили умершей и, в этом своем качестве мертвой, Черепаха стала считаться раковинным моллюском, то есть всего лишь диковинкой.
Возьмите попутно на заметку: на родине Гумбольдтов и Циммерманов кошки считаются собаками, а черепахи причисляются к раковинным моллюскам. Это новая классификация, о которой по возвращении я сообщу моему другу Изидору Жоффруа Сент-Илеру.
После того как все вопросы, связанные с кошками, собаками и черепахами, были к удовольствию путешественников улажены, мы разошлись по вагонам и поезд, который ждал лишь окончания нашего ученого спора, отправился в путь.
Не следует расспрашивать меня о достопримечательностях дороги из Кёльна в Берлин: стояла такая ужасная жара и, главное, было такое обилие пыли, что нам пришлось задернуть занавески в вагоне и прибегнуть к развлечениям, почерпнутым из наших собственных запасов.
Каждый из нас внес в этом отношении свою долю в общее дело, что позволило нам дотянуть до десяти часов вечера, когда, пожелав соседу доброй ночи, каждый попытался самостоятельно уснуть.
Об этой ночи у меня сохранилось лишь два чрезвычайно смутных воспоминания.
Первое — о клубничном шербете, который принес мне Хьюм и который оказал на меня восхитительное, но чересчур кратковременное воздействие.
Второе — о своего рода буйном хороводе, который устроили зайцы. Я увидел его, подняв занавески в вагоне, хотя, возможно, это было не что иное, как воспоминание о моей последней поездке в Мангейм, когда в течение всего дня я наблюдал, как слева и справа по пути следования нашего поезда бесчисленное множество этих животных предавалось самым фантастическим забавам.
О Германия! Германия! Земля обетованная для влюбленных и охотников!
Прошла ночь, наступил день, и мы пробудились от сна, засыпанные, словно жители Помпей, толстым слоем песка.
Каждый из нас проделал в нем отверстие, открыл глаза и, взглянув на соседа, расхохотался.
За этим последовали комплименты.
Графиня была припудрена в стиле а ла марешаль, и никто никогда не подумал бы, что пудра настолько ей к лицу.
В одиннадцать часов утра наш поезд прибыл в Берлин.
Там мы обнаружили экипажи, ожидавшие нас на станционной платформе, и завтрак, приготовленный в гостинице «Рим». Все это устроил Максим, который проделал путь, не останавливаясь в Кёльне, и приехал в Берлин на шесть часов раньше нас.
Нашим первым побуждением было спросить, нельзя ли принять ванну.
Оказалось, что ванны имелись прямо в гостинице.
Они находились в изумительно прохладном полуподвальном помещении.
Я решил совершенно ни с кем не встречаться в Берлине и сохранять королевское инкогнито, но никоим образом не потому, что у меня было намерение пренебрегать городом Фридриха II; дело в том, что, несмотря на предписанные доктором английский и диахильный пластыри, фурункул, вскочивший у меня на скуле, приобрел огромный размер, и мне совсем не хотелось показываться в таком виде на людях.
Стоило мне очутиться в ванне, как в дверь постучали, и я с той печальной интонацией, с какой мне привычно раз шестьдесят в день повторять это же самое слово в Париже, крикнул:
— Войдите!
Воспользовавшись разрешением, на пороге показался гостиничный слуга, вручивший мне визитную карточку.
В Берлине уже знали, что я приехал!
Кто меня предал: неведомый гонец, почтовый голубь, электрический телеграф? Несомненно, все это мне предстояло сейчас узнать из визитной карточки, которую я держал в руках.
Я прочел:
«Александр Дункер, книготорговец».
Книготорговец — да это почти член семьи, перед ним не приходилось стесняться.
И я снова крикнул: