Там он уснул, сказав слуге, на которого всегда можно было положиться, чтобы тот разбудил его в полночь. Преданный слуга не сводил глаз с часов.
Без пяти двенадцать он воскликнул:
— Милорд! Милорд, проснитесь! Уже полночь.
Но милорд не отвечал; можно было бы подумать, что он умер, если бы присущий ему недуг не подтверждал в нем присутствие жизни: он храпел.
Слуга потряс его за руку.
— О Джон! — произнес англичанин. — Дайте мне поспать.
— Но вы велели разбудить вас!.. Сегодня последний день!.. Завтра уже будет слишком поздно!
— Ну и пусть, приеду на будущий год, — промолвил англичанин.
И он проспал всю ночь, если, конечно, можно назвать ночью те двенадцать часов с 23 на 24 июня, в течение которых солнце не садится.
В следующем году он не смог приехать в Торнио, как намеревался, однако возвращался туда спустя три года, чтобы выполнить обещание, данное им самому себе.
С ним по-прежнему был его верный Джон.
Я дал англичанину свой адрес, и он обещал мне написать 25 июня в Париж, до востребования, обо всем, что ему удастся увидеть, и о впечатлении, которое произведет на него это зрелище.
Но вернемся к Штеттину и к нашему путешествию.
Штеттин! Вот город, где я никогда не посоветовал бы вам останавливаться.
Что за постели, Боже мой!
Это плохо набитый диван, на который стелют простыню, покрывая ее стеганым пикейным одеялом; простыню стирают время от времени, одеяло — никогда.
К счастью, мы провели там всего лишь одну ночь, но как долго она длилась!
Ровно в одиннадцать часов судно отчалило и заскользило вниз по течению Одера, между изумрудно-зелеными берегами, которые усеяны теснящимися там и тут домами с красной крышей. Все это необычайно напоминает Нормандию.
Часов через пять-шесть плавания мы оказались в Балтийском море; еще час или два можно было видеть берега Померании, которые постепенно и медленно опускались до уровня моря, а затем, с первыми сумерками, стали словно погружаться в него.
Проезд от Штеттина до Санкт-Петербурга, вместе с питанием, стоит двести тридцать два франка с человека, так что из Парижа до Санкт-Петербурга можно доехать за четыреста франков, включая стоимость жилья и питания. Это составляет примерно десять су за льё, что, как видите, не так уж разорительно.
В девять часов нам подали чай.
После чая все вышли на палубу, чтобы за разговорами провести время до полуночи. Впервые со дня нашего отъезда из Парижа мы дышали воздухом.
Тем не менее следовало на что-то решиться; все русские, какие были на судне, дрожали от холода, невзирая на то, что дело явно шло к дождю; несколько пассажиров, в том числе графиня, велели постелить себе на палубе.
Около двух часов ночи полил дождь, и, как в песне не помню какого поэта, баранов белых надо было загонять под крышу; шум, который они подняли, когда закрывали овчарню, разбудил меня.
Море было неспокойное. Мне подумалось, что это как раз тот случай, когда можно поступить, как наш англичанин на горе Ава-Сакса, то есть не открывать глаза.
С упорством придерживаясь этого решения, я открыл их только в семь часов утра.
Приведя себя в порядок, я поднялся на палубу.
Первое, что я там увидел, был Хьюм, бледный как смерть. Всю ночь напролет он провел в непосредственном общении с Балтикой.
К счастью, погода исправилась: солнце, уже менее яркое, поднималось на горизонте, море было синее, бескрайнее и пустынное.
Все с удовольствием раскланивались; плавание из Штеттина в Санкт-Петербург длится не настолько долго, чтобы проникнуться к нему отвращением.