Какая же это была неосмотрительность!
Наконец, как только была размещена последняя горничная, произведена перекличка и стало ясно, что три собаки, кошка и черепаха находятся в полном порядке, «Коккерилю» дали приказ отчаливать от «Владимира».
«Коккериль» чихнул, выпустил струю дыма, кашлянул, забил колесами по воде и отделился от своего огромного собрата, словно ласточка, отлетающая от дома, к которому прилеплено ее гнездо.
Дандре, оставленный на борту «Владимира» вместе с пятьюдесятью семью местами багажа, бросил на нас печальный взгляд; мы ободряюще помахали ему в последний раз и поплыли к Санкт-Петербургу.
Но что случилось дальше с несчастным Дандре, осталось загадкой. Возможно, «Владимир» пошел вместе с ним на дно, а может быть, среди наших пятидесяти семи багажных мест обнаружили нечто компрометирующее и багаж вместе с его хранителем отправили в Сибирь.
Да обережет их в пути Господь! Со времени восшествия на престол нового императора всем известно, что и оттуда возвращаются.
Но в ожидании багажа, в течение целых трех дней, у нас не было ни жилетов, ни галстуков, ни рубашек, за исключением тех, что таможня позволила нам пронести на себе, как говорится в бельгийских таможенных правилах.
И потому, дорогие читатели, получив от одной нашей очаровательной соотечественницы приглашение на обед по случаю ее именин, я был вынужден написать следующее послание:
Но возвратимся к «Коккерилю».
Море из неспокойного, каким оно было вначале, стало штормовым; ветер дул нам прямо в борт, что сообщало «Коккерилю» боковую качку, которая не замедлила произвести свое действие.
Дамы начали жаловаться на недомогание и расселись; Хьюм, утративший свою власть над земными духами, с тем большим основанием потерял ее и над духами морскими: цвет его лица менялся от розового к желтому, от желтого к бледно-зеленому, и он обнял маэстро Милле-лотти; мужчины цеплялись за такелаж, ну а я отправился завтракать, испытывая чувство, которое обычно производит на меня штормящее море, — то есть сильный аппетит.
К несчастью, в ту минуту, когда, проделав чудеса эквилибристики, я уже почти спустился по лестнице и готовился поставить ногу на порог кают-компании — вероятно, это была левая нога, — весь завтрак, тарелки, бутылки, стаканы, короче, все, что забыли прикрепить к столу, утратило равновесие и с ужасающим грохотом рухнуло на пол.
Вся фарфоровая и стеклянная посуда, стоявшая на столе, разбилась.
Я подобрал кусок хлеба и ломтик ветчины и поднялся на палубу как раз в ту минуту, когда Хьюм стал производить действия, прямо противоположные моим.
На носу корабля собралась группа пассажиров, менее других предрасположенных к укачиванию.
Сквозь туман Муане различил золотой купол и пытался показать его Хьюму, который самым энергичным образом отказывался поднять голову, ибо всякое движение казалось ему опасным для здоровья.
Я подошел к ним и смело высказал утверждение, что это купол собора святого Исаакия, построенного нашим соотечественником Монферраном.
Князь Трубецкой, в свою очередь подошедший к нам, подтвердил мою правоту.
Однако князь подошел не только для этого, но еще и для того, чтобы пригласить меня на волчью охоту в лесах Гатчины, где, как говорят, волки столь же многочисленны, как зайцы в Сен-Жерменском лесу. Волчья охота, как и медвежья, — одно из излюбленных удовольствий русских, но, поскольку потомки Рюрика любят опасность ради опасности, они придумали охоту, которой сопутствуют сразу две опасности: первая — быть съеденными волками, как Бодуэн I, император Константинополя, а вторая — разбиться на собственной колеснице, как Ипполит, сын Тесея.
Осуществляется этот хитроумный замысел — причем, разумеется, зимой, когда недостаток пищи делает волков кровожадными, — следующим образом.
Три или четыре охотника, каждый с двуствольным ружьем, садятся на тройку.
Тройка — это какая-нибудь повозка: дрожки, кибитка, коляска или тарантас, запряженная тремя лошадьми, так что название экипажа происходит от его упряжки, а не от его формы.