Попрощавшись с княгиней Долгоруковой и с князем Трубецким, который повторил мне свое приглашение приехать пострелять волков в Гатчине, мы разместились в трех или четырех каретах графа Кушелева, уже поджидавших нас, чтобы отвезти в загородный дом Безбородко, расположенный на правом берегу Невы, за пределами Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, напротив Смольного монастыря.
Первое, что должно поразить иностранца, приехавшего в Санкт-Петербург, это одноконные экипажи, называемые дрожками, с их кучерами в долгополой одежде, перехваченной кушаком с золотым шитьем или со следами золотого шитья, в шапке, напоминающей по форме печеночный пирог, и с медной ромбовидной бляхой, висящей на спине.
Эта бляха, на которой выбит номер кучера, всегда доступна седокам, и, если они пожелают пожаловаться на кучера, им достаточно снять бляху и отослать ее в полицию.
Само собой разумеется, русская полиция, как и французская, редко признает правоту кучеров.
Русские кучера, извозчики, как и почти все население Санкт-Петербурга, по большей части, не коренные жители столицы. Как правило, это крестьяне, приехавшие из Финляндии, Великороссии или Малороссии, Эстонии или Ливонии.
Они занимаются извозом с разрешения своих господ, платя им за эту полусвободу денежную повинность от двадцати пяти до шестидесяти рублей, то есть от ста до двухсот пятидесяти или двухсот шестидесяти франков. Эта денежная повинность называется оброком.
Дрожки бывают двух типов.
Те, что относятся к первому типу, имеют форму небольшого тильбюри, и в них, если потесниться, могут ехать двое.
Эти дрожки не выше, чем наши обычные детские коляски.
Дрожки второго типа не имеют аналога во Франции: представьте себе седло, сделанное для наездника, который везет за спиной у себя еще двоих, причем сидящих на том же седле, что и он.
На такие дрожки садятся верхом, как на лошадь, однако ноги при этом ставят не в стремена, а на двойную скамейку.
Кучер, сидящий впереди, похож на старшего из четырех сыновей Эмона, везущего трех своих братьев на большой турнир, который устраивает их дядя, император Карл Великий.
Этот экипаж — явно татарский, имеющий отечественное происхождение, тогда как первый завезен из-за границы и изменен в соответствии с местными вкусами и потребностями.
Мы поднялись на набережную, проехали мимо дома г-на де Лаваль-Монморанси и оказались на Адмиралтейской площади, которая постепенно утрачивает свое название и все чаще именуется Исаакиевской.
Здесь я уже мог ориентироваться, хотя никогда прежде не бывал в Санкт-Петербурге; но я основательно изучил этот город именно потому, что мне не доводилось сюда приезжать.
Поскольку мы въехали на эту площадь по набережной, слева от нас виднелся дворец, справа — Сенат, вдали — Исаакиевский собор, впереди были видны две колонны, статуя Петра Великого работы Фальконе и Адмиралтейство с его бульваром — обычным местом прогулок императора Николая и императора Александра, которые приходили сюда, особенно первый из них, в поисках встреч с народом, подобно Генриху IV.
У нас еще будет возможность поговорить об этих зданиях, и сейчас мы лишь проедем мимо них.
Через несколько минут мы проследовали вдоль Марсова поля, на котором высятся казармы Павловского полка: полк этот был создан Павлом I, и туда до сих пор зачисляются лишь те, кто обладает вздернутым носом, напоминая этим самого императора, создателя полка.
Бедный Одри! Стоило бы ему приехать в Санкт-Петербург, как он совершенно определенно, даже против своей воли, был бы назначен полковником Павловского полка.
Следуя вдоль Марсового поля, ухватываешь глазом Красный дворец, окрашенный теперь в желтый цвет, — постоянную резиденцию Павла, здание, с которым связана память о трагических событиях и в котором, как и в Ропшинском дворце, слышались предсмертные крики одного из императоров.
Я заметил угловое окно, всегда закрытое и задрапированное уже в течение пятидесяти семи лет.
Это окно траурной комнаты.
Прежде было запрещено останавливаться перед этим окном и рассматривать его. Молодого ливонца, имевшего неосторожность так поступить, препроводили внутрь дворца, в котором теперь размещается Инженерное училище, раздели, обрили и отдали на двадцать лет в солдаты.
Это было при императоре Николае.
Теперь же Муане сможет открыто, при свете дня, сидя в уголке Летнего сада, делать свои зарисовки, не опасаясь, что его отдадут в солдаты или даже сошлют в Сибирь.
Правда это уже время царствования императора Александра.
Мы свернули налево, проехали у подножия статуи Суворова (не произносите — Суваров: мы, французы, обычно безжалостно коверкаем имя одного из величайших полководцев, когда-либо существовавших на свете) и оказались на набережной, напротив крепости.
Скажем попутно, что это не только чрезвычайно скверная, но и чрезвычайно нелепая статуя Суворова, представленного в облике Ахилла.
Ахилл приносит несчастье тому, кто заимствует его облик, независимо от того, берут ли его за образец нагим или облаченным в доспехи. (Вспомните статую Веллингтона в Гайд-Парке.)
Понятно, что этот памятник Суворову был поставлен после его смерти: при жизни он никогда не разрешил бы сделать такое, ибо был слишком умен для этого.