Как видим, тут наряду с известными заповедями Моисеева Десятословия: Исх 20:13 и Втор 5:17; Исх 20:14 и Втор 5:18; Исх 20:15 и Втор 5:19; Исх 20:17 и Втор 5:21, запрещающими беззаконное убийство, совращение чужой жены (прелюбодеяние), воровство и другое посягательство на чужую собственность, содержатся также имеющие характер галахи20 запреты, касающиеся обычаев и практик, бытовавших в греко-римском обществе I века н.э. В связи с этим упоминание распутства (половой распущенности), находящегося в связи с оргаистическими празднованиями в честь Диониса-Вакха, как мы уже видели, было общим местом в миссионерской проповеди первых христианских веков. Магия (колдовство), запрещенная еще законом Моисея (Лев 19:26, Втор 18:10-12), хотя и практиковалась греками и римлянами, всё же не была повседневным явлением, да и учитывая распространение в культурном обществе скептицизма, далеко не всеми из них воспринималась всерьез. Что касается составления яда (букв, занятия фармацией), могущего быть использованным с целью убийства, то оно требовало особой выучки и было искусством, которым владели весьма немногие. Тогда как еще два запрета касались весьма распространенных явлений и, более того, затрагивали как высшие, так и низшие слои греко-римского общества, будучи по сути неотъемлемой частью его культуры и общественной морали.
1.3.1. Неприятие христианами культуры деторастления
Итак, первый запрет: «не растлевай детей», букв. отроков, имея в виду подростков в возрасте 12-17 лет. Галахический запрет мужеложства (Лев 18:22) здесь преобразован в запрет распространенной в греко-римском мире практики, освященной вековой религиозной и культурной традицией21.
Употребленный в данном случае греческий глагол naiSocpopEco является неологизмом, нигде в литературе (будь то греческой философской или эллинистической еврейской) не встречающийся, зато довольно рано укоренившийся в христианском узусе22. Поль Сабатье, в отличие от других ранних издателей нашего памятника (Гарнак, Де Ромстин и др.), в своих переводах дававших его прямую передачу, решил для большей понятности найти ему смысловой эквивалент, а посему перевел: «Ти пе sera ... ni pederaste = Ты не будешь... (ни) педерастом»23. Однако в историческом отношении такой перевод неверен. Греческий глагол лопбераот&о и производные от него, означающие страстное сексуальное влечение мужчины к подростку, не несли в античной греко-римской среде позднейшей отрицательной коннотации. Другое дело, что к I веку н.э. педерастия обычно была довольно далека от того идеализированного образа любви учителя (мудреца) к ученику (подростку, юноше), когда любовь к его душе и разуму возвышается над вниманием к его телесной красоте, оставленного нам Платоном (427-347 до н.э.)24, сводясь по большей части к беззастенчивой гомосексуальной эксплуатации, которая, хотя и была в отношении римских граждан запрещена законодательно25, тем не менее процветала на просторах Римской империи на правах обычая, вовлекая в свою сферу многочисленных подростков из малообеспеченных семей, не говоря уже о подневольных подростках-рабах26.
Вот почему в Учении к основе лса.8- (при ее помощи образуются косвенные падежи существительного лац = отрок) прибавлен глагол (рборёсо, который вместе со своими производными означает порчу, гибель, наконец растление, если речь идет о лишении девственности. Таким образом, то, что в греко-римском обществе, особенно в верхнем его слое, воспринималось как освященная веками норма, в глазах формировавшейся христианской общины выступало как нечто отвратительное и постыдное, чего христианин должен всячески избегать. Это несомненно было уже этическим и культурным вызовом начального христианства грекоримскому миру.
1.3.2. Неприятие христианами практики детоубийств
Однако куда большим вызовом вековым устоям повседневного быта широких народных слоев греко-римского общества был другой запрет: не губи дитя абортом и не умерщвляй родившегося.
Библейский взгляд на всякую зарождающуюся жизнь как на Божье творение и дар (Пс 118:73; 126:3; 138:13-16), на который никто не вправе посягать, противостоит здесь экономическому утилитаризму, коему следовали еще древние греки в своей демографической политике. Обычай умерщвлять новорожденных детей с признаками той или иной патологии как в будущем бесполезных членов общества, практиковавшийся в Спарте, возводится Аристотелем в его знаменитой «Политике» (написана в 335-322 годах до н.э.) в ранг общеобязательного закона27. Далее он считает необходимым, чтобы супруги прибегали к аборту (в древности искусственный выкидыш вызывался обычно приемом специальных снадобий), если ребенку предстояло появиться на свет сверх установленного в государстве числа детей в семье28. В классический период своей истории (V век до н. э.) прагматичные греки считали, что таковых не должно быть более трех, поскольку именно это их количество как раз обеспечивало воспроизводство населения, необходимого тогда для ведения войн и следования привычному хозяйственному укладу, не приводя к его, как представлялось, экономически неоправданному росту.
Объединение Греции под гегемонией Македонии, наступившее после 338 года до н. э., последовавший затем разгром Персидской империи Александром Македонским в 334-325 годах до н.э. и образование обширных греческих царств на Востоке — Египетского Птолемеев (323-30 годы до н. э.) и Сирийского Селевкидов (305-64 годы до н.э.), казалось бы, должны были радикально изменить описанную Аристотелем демографическую политику греков. Как завоевания новых территорий, так и поддержание на них греческого господства требовали колоссальной мобилизации человеческих ресурсов, будь то свободные граждане, рекрутируемые в войска, будь то рабы, используемые в различных строительных работах. Аналогичная ситуация имела место и с утверждением в Восточном Средиземноморье римского господства во II—I веках до н.э. Тем не менее на практике вопросы демографии отошли тогда в частную сферу, когда отец семейства, пользуясь обычаем отеческой власти (patria potestas), самовластно решал, сколько и каких детей следует иметь в семье.
Прежде всего по древнему обычаю умерщвлению подлежали дети с врожденными патологиями, что допускал римский закон29. Как это происходило в Риме, замечательный знаток античности Мария Ефимовна Сергиенко (1891-1987) описывает так:
Малюток приносили обычно на Овощной рынок и клали у колонны, которая называлась columna Lactaria. В случае бедности и многосемействености выбрасывали и здоровых детей. Доля выброшенных была горестной: они или погибали, или, будучи подобраны, становились рабами подобравшего. Иногда их калечили и посылали нищенствовать30.
Выбрасывать здоровых новорожденных законодательно было запрещено уже в царствование Александра Севера, пришедшееся на 222-235 годы, когда такое деяние стало приравниваться к убийству31. Последнее обстоятельство, очевидно, было вызвано демографическим кризисом из-за эпидемий, обрушивавшихся на многие провинции Римской империи в течение III века н. э., когда под угрозой порой оказывался воинский набор.
Впрочем, нельзя сказать, что нравственное сознание в греко-римском мире было утрачено, и практика детоубийств одобрялась в литературе. Тот же Тацит ставит римлянам в пример современных ему германцев, отмечая, что, с одной стороны, «ограждается их целомудрие, и они живут не зная порождаемых зрелищами соблазнов, не развращаемые обольщениями пиров», а, с другой, особо отмечая следующий факт:
Ограничивать число детей или умерщвлять кого-либо из родившихся после смерти отца считается среди них постыдным, и добрые нравы имеют там большую силу, чем хорошие законы где-либо в другом месте32.
В свете имеющихся фактов можно смело утверждать, что приход вчерашнего язычника грека или римлянина в Церковь Христа с самого начала адресованного им апостольского провозвестия прежде всего означал для него отказ от прежнего привычного этоса с его абортивной культурой и экономическим оправданием детоубийств. Категорический нравственный императив начального языкохристианства с его требованиями к христианину, во-первых, трудиться своими руками (Учение, 12.3-5; 1 Фес 1:9-11; 4:11-12), и, во-вторых, имущим восполнять насущные потребности неимущих [Учение, 1.5а (ср.: Мф 5:42); 4.5-8; 1 Фес 3:12-13; 4:9-10], как раз и обеспечивал в церкви утверждение библейского этоса относительно деторождения, который в еврейской среде, несмотря на все исторические превратности, оставался всегда как сам собой разумеющийся. На первых порах апостольской миссии к язычникам, когда вопрос о вхождении в общество Израиля тех из них, кто поверил в Иисуса как в Мессию, был открыт и представлял особую актуальность (о чем ниже будет сказано особо), галахическое требование отказа от абортов и убийств новорожденных представлялось особенно злободневным. Впрочем, и много позднее оно останется своеобразным родовым признаком, отличавшим христиан от язычников. На это особо укажет христианский апологет, вероятно александриец, в известном Послании к Диогнету (около 200 года), говоря, что
христиане, населяя города эллинские и варварские, кому как довелось, и следуя обычаям соотечественников в одежде, пище и остальном быту, показывают при этом удивительное и, по общему мнению, необъяснимое устроение своей внутренней жизни.
Необычность образа жизни христиан, в частности, выражается в том, что
они женятся, как и все, и детей рожают, / но, родив, не бросают33.
И вот, наконец, мы подходим к ответу на вопрос о причинах ненависти к христианам широких языческих масс и прежде всего греко-римских низов с самого начала существования языкохристианских общин как заметных социальных единиц. Как первые языкохристиане, так и их следующие поколения, продолжая жить в окружении своих соотечественников, выступали среди них как миссионеры новой религии, что в данном случае предполагало порицание языческого образа жизни как неугодного Богу — Творцу, Промыслителю и Судии. Понятно, что именно обличение детоубийств как самого тяжкого преступления перед таким Богом, хотя бы оно произносилось «не в гневе, но в мире» (Учение, 15.3), не могло не вызвать самой болезненной реакции у тех, кто не желал менять своих взглядов и обычаев. Апостол Павел, откликаясь в своих подлинных посланиях на актуальные для языкохристианских церквей вопросы вероучения и дисциплины, не касался этого аспекта языческого образа жизни, полагая его навсегда изжитым в христианской среде. Тем не менее в псевдоэпиграфическом Послании к Ефесянам, надписанном его именем и появившимся, как полагает консенсус историко-критически настроенных ученых, в 90-е годы34, имеется пассаж, кстати, весьма вероятно восходящий к традиции учительства самого Павла, как раз затрагивающий тему изменения вчерашним язычником своего образа жизни и прежде всего ее семейного аспекта. Обращаясь к вчерашним языч
никам, которые «были некогда тьмой, а теперь свет в Господе» (5:8), автор послания призывает их среди прочего:
и не сообщайтесь (pf| ovyKOivcovetTe)35 с бесплодными делами тьмы, более того, обличайте их. Ведь то, что делается ими (язычниками) тайно, стыдно даже называть (5:1 1-12).
Обычно комментаторы как древние, так и современные склонны видеть здесь указание на распутный образ жизни язычников. Впрочем, о последнем как о противопоказанном христианам в Еф и без того говорится прямо (см.: 4:17-19; 5:3-5, 17-21). Здесь же речь идет о нечто большем, совершаемом именно в тайне и более всего достойном обличения. В свою очередь уже в христианской среде это «стыдно даже называть», ввиду немыслимости для христианина такого поступка, каковым в грекоримском мире как раз и выступало умерщвление новорожденных.
1.4. Отличие первохристианского миссионерства от еврейского прозелитизма.
Непроисхождение одного от другого
Следует заметить, что агрессивное неприятие языческой средой христианской проповеди являло собой заметный контраст тому отношению, которое сложилось к середине I века н. э. к еврейскому прозелитизму, который если и вызвал позднее едкую сатиру Ювенала на иудейские увлечения иных представителей римской аристократии36, то обычно оставлял к себе равнодушными широкие грекоримские массы37. Данный факт, безусловно, подрывает взгляд ряда историков XIX века, видевших в иудаизме миссионерскую религию, показателем чего, по их мнению, служил институт прозелитов38.
1.4.1. О неотношении написанного в Мф 23:15 к еврейскому прозелитизму в диаспоре
Один из основных аргументов, лежащих в основе указанного взгляда, — слова, вложенные в уста Иисуса в Мф 23:1539, в настоящее время должен быть признан полностью несостоятельным. Во-первых, потому что весь пассаж Мф 23, занимает место в жизни (Sitz im Leberi) не исторического Иисуса, а той иудеохристианской общины, которой в 80-е годы пришлось столкнуться с тем, что
на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи (Мф 23:2 в СП, КП).
Иначе говоря, в отсутствие Храма и саддукейского священства, доминировавшего в прежнем Синедрионе, фарисеи оказались единственной силой, способной взять на себя руководство всей религиозной жизнью евреев, безраздельно определяя теперь ее нормы, в том числе относительно минйм (еретиков). К последним и были отнесены иудео-христиане, отлучаемые теперь от синагоги40. Во-вторых, слова, адресованные фарисеям относительно того, что те
обходят море и сушу, чтобы сделать хотя бы одного прозелитом (Мф 23:15 в КП),