— Ежели возьмутся, погубят и себя и меня, — грустно сказала Софья. — Мною станут прикрываться, будто щитом, найдутся меж них такие, что станут говорить от моего имени, вот увидите…
Увидели?
Петр трясся от бешенства, получив в Вене грамоту князя-кесаря. Досталось без вины Головкину, досталось Возницыну. Лефорт с трудом угомонил царя. Утишившись, Петр отписал Ромодановскому:
«Пишет ваша милость, что семя Ивана Михайловича Милославского растет: в чем прошу вас быть крепким… Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
И, оставя посольство, на перекладных, с великим поспешением поскакал в Москву. В дороге ему поднесли письмо от Андрея Виниуса. Он извещал о битве рати Алексея Шеина со стрельцами, закончившейся полным поражением бунтовщиков. «Ни един не ушел, — сообщал Виниус, — по розыску пущие из них посланы в путь иной темной жизни с возвещением своей братьи таким же, которые, мною, и в ад посажены в особых местах для того, что чаю, и сатана боится, чтоб в аде не учиняли бунту и его самого не выгнали из его державы».
Примчавшись в Москву, Петр начал с корчевания. Он выкорчевывал приметы старинного доброчестия: бороды и долгополые кафтаны бояр.
Стали в очередь. Начал с князя-кесаря, собственноручно отхватил ему бороду ножницами, не глядя на его королевский титул, за ним последовала борода триумфатора — боярина Шеина. Обрезал и кафтаны. Потом ему надоело — призвал денщиков.
Старики стонали, иные просили пощадить, пускали слезу, иные вырывались… Пугали: патриарх-де Адриан издал грозное послание против брадобрития, повелел отличать от церкви безбородых, уподобившихся котам либо собакам.
Однако Петр ничему не вникал. Он знакомился с розыскным делом стрельцов, с их челобитною, содержавшую нападки на еретиков-немцев, голобородых купчиков, против главного врага православных Францка Лефортия, намеки на еретичество самого царя. И прочитав, начал с бород и кафтанов.
За ними последовали и сами стрельцы. Петр возненавидел это бунташное войско и решил покончить с ним раз и навсегда; его память цепко хранила воспоминание о бунте далекого уже 1682 года, когда обезумевшие от крови пьяные стрельцы рубили и сбрасывали на копья всех подряд.
Начало пыток и казней было приурочено к 17-му сентября — ко дню рождения царевны Софьи. Это ее козни виделись ему всюду. В Преображенском было создано четырнадцать застенков, свезены все пыточные колеса, дыбы и клещи, равно и иной инструмент. Повсюду горели костры под перекладинами.
Начинали с виски — подвешивали пытаемого за руки к перекладине и хлестали кнутом, доколе не заговорит. Слова мешались со стонами, криками, всхлипами и мольбою. Уже в первый день послышалось имя царевны.
Некий стрелец «с третьего огня», то есть трижды поджаренный, сказал, что стрельцы хотели подвалить под Софьину келью и звать ее на царство. Другой признался, что стрелец Васька Тума чел в Великих Луках грамоту царевны, которая в ней будто бы призывала стрельцов идти на Москву и взять власть.
Преображенское обратилось в огромное пыточное заведение. И тут патриарх вспомнил, что он обязан призвать государя помилосердствовать. Он отправился в Преображенское и вошел к Петру с иконою Богоматери в руках:
— Чадо мое, государь великий и милостивый. Пощади грешных, ибо не ведали, что творили, — произнес он, протягивая Петру икону. Молодой царь вырвал ее из рук старца, приложился и вернул патриарху со словами:
— Я не менее тебя почитаю Богородицу и всех святых. Но Господь возложил на мои рамена тяжкий долг: карать преступников. Я и караю, дабы утишить государство и охранить народ. Вырву крамолу с корнем, никому не будет пощады. Убирайся с Богом, святейший!
Меж тем городились виселицы по всей Москве, особо под Новодевичьим монастырем. Предстояло великое побоище. Стрельцов везли из Преображенского в телегах, попарно связанных. Их сопровождали конные преображенцы и семеновцы. И ревущая, воющая, рыдавшая толпища жен, детей, стариков, матерей жертв. Это было скорбное зрелище, могущее тронуть кого угодно, но царь оставался невозмутим.
У Покровских ворот процессия остановилась. Думный дьяк Андрей Виниус читал указ: «В распросе и с пыток оные бунтовщики сказали, что было придтить к Москве, и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить, и немцев всех убить, и чернь возмутить, всеми четыре полки ведали и умышляли. И за то ваше воровство указал великий государь казнить смертию».
Более двухсот человек болтались на виселицах в этот день. А всего в последующие дни было казнено близ 1200 человек.
Трое были повешены под окнами Софьи. В руках они держали бумажки с текстом грамотки, будто бы писанной царевной:
«Теперь вам худо, а будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя еще ничего не слышно…»
Петр самолично допрашивал Софью, Марфу и старуху-кормилицу.
— Что ты писала стрельцам-бунтовщикам? — гремел он.
— Ничего я не писала, — отвечала Софья. — Но знала, что они станут поминать мое имя, потому что от меня, когда я была правительницею, видели одни лишь милости. Сестры не отопрутся: им говорила, предвидя, что стрельцы станут сочинять за меня.
— Да, сестра такое говорила, — подтвердила Марфа. — А я ей сказывала, что стрельцы желают ее на царство.
— Не один из них поминал твое имя и будто стрелец Васька Тума от твоего имени призывал их побить бояр, — продолжал Петр.
— С пытки, с огня чего не скажешь, лишь бы ослобонили, — угрюмо молвила Софья. — Знамо дело: царевну-де не тронут, можно на нее все валить.
— Еще как тронут, — гаркнул Петр. — Не будет тебе прощенья. И за то, что все делала наперекор, и за то, что злоумышляла на меня и покойную матушку. Может, и от этого отопрешься?
— Захочу и отопрусь, — пожала плечами Софья. — Хуже того, что со мною сотворил ты, не будет.
— Так думаешь? Поглядим. Я и с вами обеими, и с переносчицами возбудительных ваших грамоток, писем подметных, поступлю по справедливости.