— А бывает ли у тебя справедливость-то? — с вызовом произнесла Софья.
— Как не бывать — бывает, — в тон ей отвечал Петр. — Погодим, и увидишь, какова она.
— Казнишь? — продолжала Софья.
— Жива будешь. Не оскверню рук своих казнию сестры.
С этими словами Петр отвернулся и вышел — прямой, огромный, диковатый.
— Ну, Софьюшка, пропали мы, — упавшим голосом произнесла Марфа. — Ты глянь в окошко: что этот душегуб устроил!
— А что? Висят, царствие им небесное, невинные души, качает их ветер, укачивает.
— Сколь долго так висеть будут?
— А он не угомонится: гнить будут, смердеть, а повелит не снимать, думает меня донять. А я уж и так на краю, оставила всякую надежду. Ничего во мне не осталось. Одна боль, тупая долгая боль. Она не оставляет меня ни на минуту. И никакие зелья, никакие доктора, никакие ведуньи не смогут ее унять.
— Ты, Софьюшка, наша гордость и слава, — пробовала ободрить ее Марфа, — никого у нас уж не осталось, чтоб защитить нас, бедных сирот. Царь-то нам чужак, хоть именуется братом. А какой он нам брат?..
— Не брат, а враг, — перебила ее Софья. — Враг сущий, злобный, кровожадный. Никого из нас не пожалеет, старух велит пытать.
— Да уж. И нам с тобою казнь измышляет.
Вошла Софьина постельница Клавдия — лицо белей мела.
— Что с тобой, Клаша? — участливо спросила царевна. — Аль захворала?
— Какое там, госпожа моя. Что там за стенами деется — страх! Повсюду виселицы наставлены, по всем стенам и к пруду. И на них мужики. Черные, ровно обугленные — страсть! — И Клавдия запричитала в голос: — Чтой-то эти губители делают с народом. Совсем освирепели! Ох, горе нам, горе! Царь правит немилостивый. И за какие грехи… А возле-то, возле… Жены с ребятами убиваются, плачут, нет у них теперя кормильцев. По миру пойдут теперя…
— Такое время немилостивое, — произнесла Катерина с глазами, полными слез.
— И некуда схорониться, — подтвердила Марфа. — От злодея не убегнешь.
— Как некуда? — мрачно возразила Софья. — А в землю, в сыру землю. И еще крышкою накроют. Из пахучего древа.
— Надо терпеть, сестры, — примирительно молвила Катерина. — Господь терпел и нам заповедал терпеть.
— Хочешь — не хочешь, а терпеть придется, — согласилась Марфа.
— Глядишь, великомученицами станем, — все так же мрачно пошутила Софья. — Да нет, пожалуй: царевны в великомученицах не бывали — не слыхивала о том.
— Зато царицы бывали, — выказала свою осведомленность Марфа. — Вот у греческого царя Константина была мать Елена…
— Не царя, а императора, — поправила ее Софья. — Да и не мученики они, а святые.
— А какая разница? — легкомысленно изрекла Марфа. — Все едино церковью почитаемы. И нами — молитвенниками.
— Ты вот скажи так патриарху, он тебя накажет — епитимью на тебя наложит. Скажет: царевна-де, а не почитаешь священную историю.
Под окнами загремели колеса, зацокали копыта. Без стука вошел рослый преображенец и с порога гаркнул:
— Принимайте мощи. Га-га-га!
Вслед за ним двое солдат внесли полуживую кормилицу Вяземскую.
— Куда класть-то? — спросил один из них.
— Ох, Господи, — вскинулась Софья, — вот сюда, на лавку. Да легче же, ироды, — легче. Человек ведь старый, а не бревно.