— Конская упряжь проще, — заметил Петр.
— Эх, Питер, ты же знаешь: парусная упряжь куда сложней, — возразил Франц Тиммерман, устроившийся на носу с астролябией: еще один голландец, смысливший в мореходстве, равно и в географии и других науках. Он выучил Петра землемерию с помощью астролябии, а теперь вот — брать расстояния на воде.
Погода удалась: небо было в белых барашках, время от времени выглядывало солнце, пасшее их и как будто не дававшее им сталкиваться. Дул ровный ветер — береговой, что было на руку.
Шлюп вел себя основательно, раздвигая воду крутыми боками далеко в стороны. Петр был в восторге. Он перебегал с носа на корму, потом хватался за снасти, и шлюп послушно повиновался его маневрам. Да, это были новые ощущения: иной размах, иной масштаб, иная перспектива. И молодой царь упивался всем этим.
Но воображение вело его дальше. Гукер все еще стоял на стапелях, вызревая для спуска на воду. Он был раза в два больше шлюпа, и его две мачты и бушприт несли на себе восемь парусов, при том не только кливеров и стакселей, но и триселей — в форме трапеции. Но Брант и Тиммерман в один голос уверяли Петра, что хоть гукер и велик, но пускаться на нем в открытое море рискованно.
— А здесь, на озере, ему тесно. И мне вместе с ним, — задорно произнес Петр. — Вот отпрошусь у матушки, и отправимся мы на Бело море, в Архангельск. Догляжу наконец, каково оно из себя — море, да заложу там верфь, только, само собою, много поболее этой.
В самом деле: шлюп достигал противоположного берега вдвое быстрей, нежели бот. А уж гукеру и вовсе будет тесно. Но однако испытать его надо.
Неожиданно на верфь пожаловала царица Наталья с многочисленной свитой. Она привезла письмо от жены Евдокии. Петр читал его с чувством непонятного раздражения, хотя оно было преисполнено нежности и томления:
«Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».
— Желает Дунька твоя пожаловать к тебе, сюда, и просит твоего на то изволения, — прибавила царица Наталья.
— Не будет моего изволения, — решительно отрезал Петр. — Да и тебе, матушка, не следовало сюда ехать. Чай, путь не близкий.
— Истомилося мое материнское сердце, Петруша, беспокойно мне без тебя, опасаюсь ежедень, не случилося ли чего с тобою.
— Да что ты, матушка, — и Петр обнял мать. — Что тут со мною может стрястись? Видишь, каковы суда, — , велики, надежны. Не то, что малый бот. Тесно мне здесь стало, — неожиданно признался он. — Съездил я на озеро Кубанское, да и оно не глянулось. Хочу, признаться, весною на море податься. Пустишь, матушка?
— Ой, что ты, что ты! — прямо-таки перепугалась царица. — Нешто здесь мало воды. Да ты погляди, какой простор! Берега не видать. Нет, Петруша, и не проси: сердце мое и так изболелось, когда тебя не вижу. Пожалей ты меня, сынок. Не езди ты на море. Там, сказывают, бури таковы, что любые корабли погубляют.
— Да нет, матушка. Там корабли во много раз больше этих. А в бурю кто ж выходит в море? Бурю пережидают на берегу.
— Тонут, сердце мое, тонут люди и на больших кораблях, — не сдавалась царица. Помилуй Бог, как опасно. Здесь вот вволю натешишься. Экой ты затейник несносный, и чего тебе дома-то не сидится. Вон братец твой, царь Иван, никуда не ездит дале Измайлова, Господу молитвы возносит, и Господь его милует. Намедни вот царица его Прасковья дочь ему принесла. Наконец-то разродилася, сердечная.
Петр слушал ее с каменным лицом. Было видно, что у него свое на уме. Наконец он сказал:
— Пусть будет по-твоему, матушка. Пока что я здесь, я тешусь, а вот море хотя бы повидать великая охота. Токмо повидать, какое оно, море. Пустишь?
Царица тяжело вздохнула.
— Ох ты, неугомонный. Ну разве что — повидать…
Глава седьмая
Колюч ёж — его не трожь
Отчего-то князь Василий Васильевич Голицын решил стать полководцем. «Велика ли, — думал он, — хитрость вести войска в поле. Ежели есть голова на плечах, то сего довольно». Голова же на плечах у него была, опять же власть ему вручена немалая, прямо сказать, не менее царской. Команду подавать он умел, храбрость свою пытал. К тому же вместе с ним шли в поход опытные воеводы вроде Шеина и Шереметева.
Вроде бы все просто: коли, руби, стреляй! Ура, наша берет! Татарва оборотилась и бежит. Ан в поле — две воли: кому Бог поможет. А еще сказано: войну хорошо слышать, да тяжело видеть.
Все оборотилось против него, предводителя войска: небо, земля, стихии. Время выбрал худое, поздно вывел рать, просчет следовал за просчетом, а он-то думал — невезуха.
И жары были несносны, и трава выгорела, и полки шли вразброд, и ропот нарастал… Словом, сплошная невезуха, Вот ежели в другой раз затеет поход, бока потрет да все рассчитает как следует быть, то уж тогда татарам не поздоровится. Завоюет ихнюю столицу — Бахчисарай, разобьет орду в пух и в прах, и уже оттоль не станет опасности христианскому люду.
Конечно, неловко, конечно, срамно, но что ж делать, коли все ополчилось против него. Невезенье может постигнуть всякого, будь он семи пядей во лбу, либо силы богатырской, все едино. Грех да беда у кого не живут?!
Так его и встретила царевна Софья. Этими словами. С радостью, но не с прежнею, великой, а просто с радостью. И князь Василий, как человек умный и тонкий, эту перемену почувствовал. И даже понял, отколе такая перемена. Был у царевны утешитель все эти месяцы, был. Третий в их тесном комплоте. И звался он Федор. Федор Шакловитый.
Был Федор думным дьяком, не слишком преуспевшим на своем поприще. Но высветился в Вознесенском, в те дни, когда схватили Хованских и вершили над ними суд да расправу. Там он и явил свою преданность царевне, прежде других вызвавшись подвести мятежников под топор. Высказывался рьяно, был решителен и смел. И Софье глянулся. Тем паче, что глядел на нее собачьими глазами, и светились в тех глазах преданность и желание.
Князь думал: я пробудил в царевне женщину. Да еще какую! И теперь поворота назад нету. Он, князь, был на походе несколько месяцев, и Федор его заменил. Что ж, и он, князь, не монашествовал, не единой бабой была у него царевна. Каждый утешался по-своему. Все едино: князь остается в чести у царевны, первым и главным. Федор — мужик добрый, и только. А он князь — муж совета: ей, правительнице, он важней и нужней. Тем более что противный лагерь — царя Петрушки, царицы Натальи и их приверженцев — наступал на пятки.
Как быть? Сила грозная нависала. Надо искать замирения, в лоб их не взять. У царя — живой нрав, он не чета царю Ивану — хилому да недужному. За ним — будущее. Все это он, князь Василий, прозревал и искал способы к замирению. Там, у царицы Натальи, был в большой силе его братец двоюродный — князь Борис Голицын. Всем взял — умен, знатен, богат. Один лишь великий грех за ним водился: бражник был неумеренный. Утонул ввинопитии.