— Стремянный полк весь за Петра, — возразил князь. — И солдаты, кои под началом иноземцев, полковника Гордона.
— Все едино — за нами сила, — упрямо твердил Шакловитый.
— Ты, Федор, упрям, а я еще упрямей, — отвечал князь. — Нельзя начинать дела, не уверясь в его успехе. Коли провалишь его — сызнова не начнешь, а костей не соберешь.
Софья молчала. Как всегда в присутствии двух своих галантов, она терялась, не зная, кому из них отдать предпочтение. Федор владел ею наравне с князем, а может, и сильней: он был крепче, а главное, свежей.
Некоторое время оба перекорялись и наконец умолкли, ожидая, что скажет царевна.
— Я так думаю… думаю, — неуверенно начала она. — Думаю, что надобно погодить. Извести их надоть, вот что, — с неожиданным ожесточением подхватилась она. — Чарами колдовскими!
— Пытались мы, госпожа, пытались, — с улыбкой промолвил князь. — Может, вспомнишь? Токмо ничего из этого не вышло. Да и не выйдет, по моему разумению.
— Привели ко мне колдуна, — продолжала свое Софья. — Силен, сказывали, заговорами своими. Опять же две бабки есть на примете — нашепчут свое, и человек иссохнет.
— Не знаю, не верю, пустое, — князь был непреклонен. — Книги заговорные готов представить, в них тоже многое такое писано. Однако же за верное действуют одни только яды. А отраву подсыпать в питье либо в яденье никто не возьмется.
— Не испробовав всю колдовскую силу, нельзя приступать к изводу, к другой силе — воинской, — подвела итог Софья. С этим нехотя согласились оба.
Глава восьмая
С кем жить, с тем и слыть
— Ох, Федюша… Ох! Так, так, так! Да, мой любый…
— Хорошо ли, госпожа моя? Сладко ли тебе?
— Ох сладко… Еще так! Еще, еще… Не жалей меня, любый! Стерплю муку твою!
— Не жалею, госпожа моя. Видишь, чуешь, испьешь?
— Испью! Сполна испью. До конца… Ох!
— Приказывай! Хочешь ли еще таково!
— Погоди чуток, Федюша. Дай передохнуть. А после хоть избей меня — все стерплю, все сладко.
— Ну передохни, госпожа моя, — великодушно согласился Федор Шакловитый. — Да глотни винца для пылу пущего.
Куда девалась сановитость царевны Софьи, привычная всем тем, кто был под нею. Ныне она была под ним, под Федором, покорная его воле, едва ли не раба. А он не терял мужеского чина, неистовствовал. И было царевне таково, как никогда. И стелилась она перед Федором всем естеством своим.
— Поднеси испить, Федюша, — коснеющим языком вымолвила она. — Нету у меня сил подняться. Лишил ты меня всякой мочи. И отколь в тебе столь много силы, Федюша?
— От тебя, госпожа моя. Ты в меня силу влагаешь.
— Покорна я тебе, покорна. Столь сильно да не испытанно ты меня забираешь…
— А с князем? — вырвалось у Шакловитого. Куда что девалось. Словно бы взвилась Софья, тотчас обрела властность, поднялась и так зло глянула на него, что он оторопел.
— Не лезь, куда не смеешь! — выкрикнула она. — Не трожь, чего не знаешь!
— Виноват, госпожа моя, — пробормотал Федор. — Прости. Вырвалось. Ненароком. Не хотел…
— Грешна я, да, — заговорила Софья. Голос ее обмяк, и вся она как-то обмякла и стала той Софьей, которая только что стонала в объятиях Шакловитого. — Господь мне судья, а не ты, полюбовник мой. Грешна, верно. Но то сладкий грех, от естества, простимый. Князя ты не замай, он голова моя, и твоя тож. Ум светлый, государев ум. Понял ли?
— Как не понять, госпожа моя. Вестимо так. И я князя почитаю.
— То-то же. И наперед того, что меж мною и князем, касаться не смей.
— Не стану, государыня царевна. Я с вами всегда заодно, мы все трое в одной сплотке.