— Разумные речи любо слышать, — наклонила голову Софья. — Так и быть — прощаю и отпущаю. Поди поцелуй.
— Только-то?
— Уморил ты меня. И разгневал. Дай отойти. А там видно будет. Мужская твоя власть не до всего касается.
— Гляди-тко, как восстал. На тебя молится.
Софья невольно рассмеялась, и мир был восстановлен. Все началось сызнова: вздохи, стоны, вскрики. Федор старался превзойти себя. Но натужность сказалась — иссяк.
— Поди прочь, — оттолкнула его Софья. — Выше головы не прыгнешь. Коли кончился — сползай.
Полдничали. Затем Софья кликнула окольничих и велела закладывать карету и готовить выезд. Готовить выезд означало запряжку шестериком да три десятка человек свиты. Это называлось малым выездом. Большой — сверх полутора сотен сопровождающих. Царевна в этот раз милостиво отказалась от скороходов.
— До Измайлова верст пятнадцать, нечего их морить. Навещу братца да сестрицу Прасковью.
Встречный люд снимал шапки, кланялся в пояс. Софья милостиво кивала в ответ, но во всякий царевнин выезд что-нибудь случалось: то встречный воз опрокинут, то каких-нибудь замешкавшихся прохожих подавят, а то и боярский экипаж в грязи утопят. В этот раз все обошлось.
Государев двор в Измайлове раскинулся как бы на острове: окрест, куда ни глянь, была вода, пруды, образованные речками и речушками, коих было вдоволь в здешних местах. Царь Алексей Михайлович возлюбил сельцо и повелел заложить здесь загородную усадьбу для великой потехи — соколиной охоты. Заложили с размахом: подняли рубленый дворец со многими службами и угодьями. Крестьяне местного сельца числом более пятисот душ были приписаны к дворцу. Завели и заводы — стеклянный, льнотрепальный и винный, фермы со скотом рогатым и безрогим, птичники и даже зверинец для утехи царских детей с заморскими зверями. В пруды же запустили всякой рыбы, более же всего карпов. И некогда юная царевна Софья звонила в колоколец, взывая их для кормежки, то была забава специально для царских дочерей.
Потом Измайлово перешло к царю Федору. И он тож постарался: кроме массивного пятиглавого храма Покрова Богородицы, ставленного батюшкой в честь молодой супруги своей царицы Натальи, возвел парадные ворота с колокольнею и гульбищем, башни сторожевые, тож каменные, Более других была окладена Мостовая башня, замыкавшая въездной белокаменный мост.
Все свое было в Измайлове: хлеб и масло, мед и вино, холст и посуда. О мясе да рыбе и говорить нечего. Опять же конюшни на полторы сотни езжалых и стоялых лошадей. Так что царю Ивану и супруге его царице Прасковье особей заботы не было. Все шло тишком да ладком.
Приезд царевны Софьи, как обычно, вызвал великий переполох. Прежде, как того требовал обычай, она отправилась к братцу. Большую часть своего времени он проводил либо в моленной, либо в храме Покрова.
В этот раз он бил поклоны в храме. Под его гулкими сводами было пустынно. И стылую молитвенную тишину нарушил лишь стук каблуков Софьиных сапожек. Царь Иван стоял на коленях пред царскими вратами и бормотал что-то себе под нос, не понятно было, к кому он обращается: к Спасу ли, к Богородице, к угодникам Божиим на трех тяблах иконостаса.
Царевна бесцеремонно подняла его с колен.
— Вставай, братец. Поговорить надо.
— Тут и поговорим, сестрица.
— Во храме о святом говорить надо, а у нас с тобой разговор о земном. Тут место для молебствий, сам знаешь.
— Знаю, — и он встал, и, с трудом передвигая ноги, поплелся вслед за Софьей.
На царской половине господствовал тот же церковный дух — пахло елеем и ладаном. Все свободное пространство занимали иконы с мерцавшими огоньками лампад.
— Пошто в храм ходишь, братец. Тут у тебя столь же благочестно. Есть, кому моленье вознести. Однако душно. Вели окошки открыть хоть ненадолго.
— Дух целебный ладанный, — возразил Иван, — ино выветришь его, то будет неладно.
— Ну, как знаешь. Коли тебе ладно — дыши.
— Ладно, сестрица, ладно. О чем говорить желаешь?
— Хочу просить тебя, братец, вот о чем. Но допрежь слово свое царское дай, что о просьбе моей ни гуту, — и она приложила палец к губам. — Не сказывай и Параше. Понял?
— Ну? Понял. Отчего же нельзя?
— Николай Угодник не велит, — отвечала Софья, — зная, что Иван более всего чтил сего святого и веления его почитал нерушимыми.
— Явление тебе было, сестрица? — дрогнувшим голосов вопросил Иван.
— Вестимо, иначе бы не сказывала.
— Великая благость на тебя снизошла, сестрица. Воистину ты — избранница Божия, — он с трудом поднял тяжелые веки и уставился на сестру, как на чудотворную икону. — Завет сей исполню свято.