— Теперь не поворотить, — уныло протянул Шакловитый. — Он оборону занял, его не достанешь. Больно крепка Троица, не взять ее ни в лоб, ни обходом.
— О чем ты говоришь? — зло бросила Софья. — Где твоя сила? Что ты можешь? Тут теперь Васина голова надобна.
— Обнимайся со своим Васею! — гаркнул Федор и, топая сапожищами, пошел к двери.
— И обнимуся! — кинула ему вдогон Софья. И, нимало не мешкая, приказала закладывать карету: — Без скороходов и большой свиты. Со мною — стряпчий Афоня.
Князь Василий был хмур. То, что происходило, не нравилось ему. Все, что делал Федор и поддавшаяся ему царевна, было торопливо, легковесно, без головы. С ним не посоветовались, а теперь изволь расхлебывать скороспешное варево. А как исправить? Возможно ли? На Москве — переполох. Почти тотчас же стало известно, что царь Петр бежал из Преобраясенского, потому что Федька Шакловитый с благоверной царевною Софией Алексеевной умыслили на него и на царицу Наталью Кирилловну зло. И на всю нарышкинскую родню их. Уже не одно, а целых три подметных письма извещали о том православных.
Царевна ворвалась в кабинет князя словно фурия, кинулась ему на шею и заголосила:
— Ох, князинька, попала я как кур в ощип! Един ты можешь меня спасти. Спаси же, спаси!
— Полно, госпожа, — холодно сказал князь, отстраняясь. — Заварили вы с Федором кашу, я ж сему не причинен. Допрежь следовало бы мне ведать о ваших планах. А теперь что ж? Теперь ничего иного не остается, как бить царю Петру челом, дабы он воротился в Москву.
Софья отшатнулась.
— Бить челом? Да ни за что! Как это я, правительница, сему молодчику, у коего молоко на губах не обсохло, стану бить челом? Да статочное ли это дело?
— Весьма статочное. Неразумие твое слишком простерлось, госпожа. Во время оно толковал я тебе: примирись с Петром, придет время, когда мир тебя сохранить поможет. Не токмо тебя — нас всех, — поправился он. — А теперь что ж? Теперь ступай к Троице да бей ему челом, чтобы воротился он да утишил Москву.
— Как же это, как же? — обливалась слезами Софья.
— А вот так же! Не хотела по-хорошему, ступай по-плохому.
— Нешто нельзя по-иному? — все еще всхлипывая, выдавила царевна.
— А как по-иному, посуди сама! Как?! Нагородили вы с Федором городьбы, а мне разбирать? Как бы я ни старался, а ни сил, ни уменья у меня нету. И ни у кого не отыщется. Ход только один: ехать на поклон. Смилуется — твое счастие, не захочет — всех нас погубишь. Игра наша сыграна, государыня. Теперя Петр-царь починает свою. И всем нам не поздоровится.
Софья топнула ногой. Глаза ее были сухи, рот перекосила усмешка.
— Приму-ка я свои меры! Запру все ворота, поставлю караулы, велю никого не выпущать и не впущать.
— Ну и что будет? — поджав губы, спросил князь.
— А то будет, что власть моя пребудет! Приговорят бояре: быть мне на Руси главною.
— Только то у них и на уме, как же…
— А вот так же. Им все эти семь лет моего правления жилося сытно да покойно. Многим я жизнь облегчила…
— С моею помощью…
— А хоть и с твоею, а моим именем. Кто разбирать станет?
— Верно говоришь, госпожа, — неожиданно согласился князь. — С пылу да с жару кто возьмется. Правнуки наши разберутся!
— А до них мне и дела нет, — отрезала Софья. — Ноне моя власть!
— Власть-то твоя, а сила Петрова.
— Э, да как знать, — задорно приговорила царевна и с тем вышла. Приказала везти себя в Стрелецкий приказ. Застала Шакловитого в окружении верных ему стрельцов за штофом водки. Все были пьяны и веселы, словно ничего особого не случилось. Кланялись ей не низко, глядели дерзко.
Софья была зла. Рявкнула:
— Подите все! А ты, Федор, принимай, как должно, хозяйку!
Шакловитый глянул на нее остро, и хмель тотчас оставил его.