Чарки были наполнены, и князь предложил тост:
— За здравие царя Ивана Алексеевича!
Софья поперхнулась.
— Не буду! Он меня жалел, толковал, что Петрушке-де выговорит за то, что он ж ему в грамоте столь нелестно обо мне отозвался, обиду кровную нанес сестре царевне. А сам ему передался и вошел с ним в согласие.
— Софьюшка, то он не своим умом, его либо царица, либо кто-то из ближних бояр надоумил.
— Верно, — подумав, согласилась она, — сам он только молитвы творить горазд. Да и царица его хороша. Предо мною пластается, а как удалюсь, Ивана научает противу меня. И родит-то она все девок. Ноне опять брюхата. И опять, небось, девку носит. От чужого семени не жди доброго племени.
Князь насторожился. Царевна как-то обмолвилась, что семя царя Ивана гнилое и ждать от него потомства не приходится. Она-де старается как-то этот изъян исправить. А когда князь удивился и спросил, как это она оживит Иваново семя, засмеялась в ответ и ничего не сказала. Подумавши, князь и сам догадался, что она имела в виду аманта, любовника, или, как меж ними принято говорить, — галанта.
Сейчас он спросил напрямки:
— Что же у нее — галант?
— А как же! — с вызовом произнесла Софья. — Это я ее надоумила обзавестись галантом. А то что ж: прошел год, другой, а она все не брюхатеет. Зазорный разговор пошел: царица-де неплодна. Я и посоветовала. Постращала ее поначалу: тебя, мол, могут постричь в монахини, раз ты неплодна и царю потомства не принесешь. Вот она и нашла.
— Не было бы огласки, — предостерег князь. — Ты не сказывала ль Федору о сем?
— Не, князинька, токмо тебе и ведь с твоего совету. Знаю про казнь прелюбодейке — в землю зароют. Да и брехать начнут из каждой подворотни. Царю стыд великий, позорище на всю Россию.
— А хоть бы Прасковья наследника принесла, — после молчания произнес князь, — напрасно ты надежду лелеяла, что он Петру дорогу сможет перейти. Полно, ему уже никто дороги не перейдет. Он государь законный, принятый Думою и всем земством. И никто ему уже не страшен.
Софья неожиданно всхлипнула и залилась слезами.
— А как же я? Я? — давилась она.
— Проси у него прощенья. И просись на покой. Вдруг он тебя простит. Все легче. Постриженья избежишь. А вот мне-то прощенья не будет, — уныло протянул он.
Софья закусила губу, слезы высохли.
— Чего так? Неужто ты, князинька, столь пред ним провинился?
— Пред ним? Нимало. Он мою вину видит пред царством. Что я на твоей стороне был в ущерб интересу государственному, однако, как человек, ведающий добро, вовремя не отошел от тебя. И главная моя вина перед ним, что я тебя не надоумил подобру-поздорову власть ему передать. Я-де ведал неизбежность сего, а поощрил напрасную распрю. Посему мне более, нежели тебе, от него достанется. Не помилует.
— Да что ты? Так-таки и не помилует? А заслуги твои, столь великие? А ученость твоя, разумность, ум государственный?
— Во всем этом он не нуждается с таковой молодою самонадеянностью. Не чувствовал он в себе силу, увидел, а верней, ощутил в себе возможность управить царство. Молодость, стоит ей обсушить и расправить крыла, тотчас срывается в полет — куда глаза глядят. Все-де она Может, любого берега достигнет. И я таков молодой был. Все думал: кабы мне власть, уж я бы показал. Не упустил бы кормило, как дед мой Василий Васильевич. Ведь он с Василием Шуйским на одной ноге был, в шаге от царского трона. Сытное тогда было время, со всех сторон наступали воры — Тушинский да Болотников, не было царя на Москве. Шуйского да Голицына бояре называли на царство. Шуйский Голицына обошел. Уж как это стряслось, я не ведаю. Скорей всего, потому что дед мой бился под Оршею, да и угодил в полон вместе с митрополитом Филаретом — отцом будущего государя Михаила Романова. Долго томился он в плену у поляков, а когда произошло замиренье да стали обмениваться пленными, бедный мой дед по дороге в Москву захворал и помер, так и не увидевши родного очага. Гордый был человек. Король Сигизмунд, Жигимонт по-польски, звал его в службу. А когда приговорили бояре звать на опустевший престол королевича Владислава, дед мой почел таковой выход за лучшее и призвал присягать ему, да и сам присягнул. Борис Годунов числил меж своих злейших врагов князей Голицыных да Лыковых, потому что дед мой ему противился, а в Думе был первый.
— Что ж ты мне прежде не сказывал, мы бы ему честь оказали. — Князь махнул рукой.
— Чести и мне довольно было. Более чем надобно. Я же ее не ищу.
Софья глянула на него с нежностью. Только сейчас она прониклась пониманием, сколь дорог ей князь Василий. И как могла она променять его на Федора Шакловитого? Федор был однодневкою, мотыльком, летевшим на огонь. Ныне он опалил крыла. Жаль его: жалела бабьей жалостью. Оба они преданы ей, но князя преданность осмысленней, крепче. А Федор — мужик, видно, он отыграл свое. Но покамест отдавать его Петрушке она не собирается: там, в Троице, Федора ждет неминучая плаха.
— Коли не зовешь в опочивальню, — молвила она с усмешкой, — то прощевай, князинька. Благослови, чтоб Петрушка замирился. За тебя просить буду.
— Что ты, что ты, не дай Бог! — вскинулся князь. — Ты мне хуже сделаешь. Не тот ты ходатай за меня. Вот ежели бы царица Наталья просила — другое дело. Коли братец мой Борис не достиг ничего, то уж тебя Петр не захочет и слушать.
Князь осенил ее крестным знамением, и царевна вышла. А он был уверен, что строптивый царь Петр не пожелает с нею видеться, а не то чтобы разговоры разговаривать. Великие разочарования ждали Софью. Но и его, князя Василия. Падение неминуемо. А выхода нет. Есть исход — в Польшу, как некогда князь Курбский. У царя Петра хватка та же, что и у Ивана Грозного. Он не глядит на родовитость, на славу предков и заслуги в нынешнее время. По повадкам он простец, возвышает иноземцев, какого бы роду-племени они ни были, а в самом деле хитрец. Такой не помилует, у него свой расчет.
Князь отрешенно взглянул на стол, уставленный блюдами, позвонил и велел убрать. Потом побрел в кабинет, искоса глядя в многочисленные зеркала. В них отражалась его сгорбившаяся фигура с опущенные усами, тусклый взгляд. Надобно было как-то рассеяться. Обычно он брал с полки книгу и вперялся в нее. Так и на этот раз он ухватил томик Макиавелли на латыни, изданный во Флоренции, и углубился в него.
Сочинение называлось «Князь» и содержало в себе великое множество разумных мыслей. Вот бы прочитал его молодой Петр. Он извлек бы из него много полезного для себя. И, быть может, не отверг бы его, князя Василия, видя в нем человека будущего, способного приносить пользу отечеству.
Прав Макиавелли, несомненно, прав, и он ощутил это на себе: полководцу мало обладать доблестью и талантом. Это показывает пример Сципиона, который был, как гласят свидетельства его современников, человеком необычайным. Его войска взбунтовались в Испании из-за чрезмерного мягкосердечия Сципиона: он предоставил своим солдатам больше свободы, нежели следовало. И он, князь Василий, был чрезмерно мягкосердечен, и у него полки выходили из повиновения. Может, по этой причине он ни с чем возвратился из Крыма? Пожалуй, так. В Чигирине он был под началом князя Ромодановского и мог лишь подавать советы. Не все из них принимались, хотя начальник признавал их разумность. Ромодановский никому не давал потачки, а потому все у него шло как надо. Все или почти все семь лет правления царевны Софьи, которые восхвалялись боярами, на самом деле были годами его правления. Она во всем внимала его советам, и он управлял всеми ее движениями, как балаганный скоморох своими куклами. Кое-кто об этом знал, кое-кто догадывался, и те и другие ждали некоего резкого поворота. Но он воздерживался, да и царевна побаивалась осуществить некоторые из его самых неожиданных и на ее взгляд рискованных предложений.