Для того чтобы задобрить стрельцов, государыня царевна расточала казну. Князь Василий пытался умерить ее щедрость. Он и тогда читывал ей из Макиавелли: «…тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть щедрым, вредит самому себе, — говорит он. — Ибо если проявлять ее разумно и должным образом, о ней не узнают, а тебя все равно обвинят в скупости, поэтому, чтобы распространить среди людей славу о своей щедрости, ты должен будешь изощряться в великолепных затеях, но, поступая таким образом, ты истощишь казну, после чего, не желая расставаться со славою щедрого человека правителя, вынужден будешь сверх меры обременять свой народ податями… Всем этим ты постепенно возбудишь ненависть подданных…»
Так оно и вышло. Стрельцам было роздано по десять рублев — деньги огромные. И казна опустела. Пришлось ввести дополнительные налоги. А облагодетельствованные щедрой рукой правительницы стрельцы разохотились и стали ждать новых дач. Когда же рука дающей оскудела, меж них снова началось брожение, грозившее перерасти в бунт. У них на памяти были кровавые дни мая 1682 года, когда они силою добились всего, чего хотели.
На потачках далеко не уедешь, не раз говорил он Софье. Но упоенная своею славой заступницы да деятельницы, она не внимала. И дождалась: Федору Шакловитому пришлось железной рукою выкорчевывать зерна зревшего бунта.
Да, всяк, простой ли смертный, правитель ли, должен почерпать мудрость из книг. Ибо в них содержатся семена, дающие пышные всходы. Сколько разумного извлек он сам из прочитанных книг. Сколь богатым они его сделали. Вот почему князь Василий, заслыша от иноземца о новой книге, стремился ее заполучить, вот почему он связался с книготорговым домом Флоренции, дабы с армянскими купцами получать оттуда новинки.
Оттуда, из Флоренции, ему и привезли этого Макиавелли. И он при всяком случае образовывал царевну, хотя она более всего желала бы предаваться любви и из всех апартаментов князя Василия более всего предпочитала опочивальню либо мыльню, где все решительно было приспособлено для любовных утех.
Он втолковывал ей мысль Макиавелли, что наследному государю гораздо легче удержать власть, нежели новому, ее же никак нельзя было почесть за наследную государыню. Она кивала — да-да, я согласна, но все равно совершала бездумные поступки, вроде того, что повелела чеканить свое имя не монетах. Она вела себя неразумно, иной раз вопреки его советам, как бы из молодечества — вот я какова! По существу, к ней относилась глава из сочинения Макиавелли: «О тех, кто приобретает власть злодеяниями». Ибо как не на вершине злодеяний стрельцов ухватила она власть. Тогда, когда бояре и другие думные люди пребывали в страхе и растерянности перед слепой и чудовищно жестокой силой.
Макиавелли приводит в пример некоего Олйверотти из Фермо. Он созвал именитых граждан своего города и в разгар пиршества истребил их при помощи солдат. Но его перехитрил знаменитый Чезаре Борджиа. Под каким-то предлогом он заманил его в ловушку и удушил. А произошло это через год после воцарения означенного Оливеротти.
Вспомнилась князю Василию и судьба Лжедмитрия, Тушинского вора и других самозванцев, домогавшихся власти силою. Все они разделили судьбу этого самого Оливеротти. Ясное дело: власть, захваченная силою, силою же и ниспровергается. Царевна тож самозванка, ежели глядеть в корень.
Каким же был я недалеким, а одновременно и самонадеянным, думал князь Василий, когда вовремя не разглядел грядущей опасности. И это я — я, которого почитали прозорливцем, мудрым, всезнающим. Женщина заслонила для меня все, за нею я ничего не видел, кроме ее самой. Я был увлечен доставшимся мне богатством. Ну как же, сама царевна, выдающаяся из царских дочерей! Вдобавок развита, умна, говорит по-польски. Экие достоинства! Держать государыню царевну в своих объятиях, помыкать ею как любой наложницей, подвергать ее унижениям, хотя в любовных ласках унижений не бывает. Это ли не лестно, это ли не дар Божий? А еще я заглянул в будущее. Как знать, не удастся ли мне при благоприятном повороте судьбы сочетаться с нею законным браком. Супруга болезненна, вот-вот отдаст Богу душу, а посему не грех и заглянуть в будущее. Человеку, даже простецу, свойственно строить воздушные замки. Тем более ему, князю Василию, который обладает почти неограниченной властью. Властью, которую ему вручил царь Федор и которую умножила и укрепила царевна Софья.
Мог ли он отречься от нее? Никогда. Ни совестливость, ни самолюбие, ни, наконец, сердце не допускали этого. Да, он был привязан к царевне сердечными узами, и если последнее время они ослабли, не его вина. Ее упрямство, чисто бабье, ее связь с Федором Шакловитым, ее нежелание глядеть в близкое будущее и пренебрежение его советами, учащавшимися по мере того, как приближалась неминуемая развязка, повели к этому охлаждению.
Нет, он не намерен был отказываться от царевны. В такое время это граничило бы с подлостью, а на подлость князь Василий был решительно не способен. Тем более что судьба его невольного сообщника, ставшего с ним на дружеской ноге, судьба Федора Шакловитого, была предрешена. Как бы царевна ни цеплялась за него, как бы ни отстаивала его перед боярами, немногими, кто остался ей привержен, какие бы горячие речи в его защиту ни произносила в наполовину опустевшей Думе и перед стрельцами, за которыми так и не закрепилось именование надворной пехоты, ей придется пожертвовать им, придется выдать его царю Петру. А у того расправа коротка: топор палача.
Как же ему-то быть? Ему и сыну-любимцу княжичу Алексею? Алексей унаследовал от него любознательность, приверженность к книгам, знание языков. Он мог бы сделать карьеру. Он сопровождал отца в походы и даже подавал челобитные о землях — и все это еще в самом нежном возрасте. И уж был пожалован в придворный чин спальника вместе со своим двоюродным братцем сыном князя Бориса Алексеевича княжичем Андреем. И уж к княжичу Алексею обращались за протекцией люди разных сословий, в том числе и достаточно именитые.
Стало быть, государственный вес отца уже стали перекладывать на плечи его сына. Ежели бы не нынешние переплеты, он мало-помалу вошел бы в большую силу, ибо все у него для этого было.
А теперь что ему светит? Что? Опала? Та же судьба, что и самому князю Василию. Придется, видно, опять ехать к братьям, кои в силе у царя Петра, и просить, молить о пощаде, о милости. Это в его-то значении, в его славе!
Поник головою князь Василий, и тяжкий вздох вырвался из груди. Не избежать!
Глава тринадцатая
Разрушенное упование
В хоромах царевны Софьи шли основательные приготовления к походу в Троицкий монастырь. Придворный куафер Тихон колдовал над волосами царевны. Она, ровно кукла, безвольно обмякла в его руках. А он то черепаховым гребнем, то деревянным, то какими-то невиданными дотоле щипцами обрабатывал волосы, сооружая из них целое подобие башни.
Царевна была в смятении. Только что князь Прозоровский с дворовыми увезли ее Феденьку. Не стыдясь, прощалась она с ним, как жена с мужем: простоволосая, повисла на нем, осыпая его поцелуями, лия слезы горючие, цепляясь за него до последнего, пока слуги чуть не вырвали его из ее объятий. Таковая бесцеремонность в иное время вызвала бы ее гнев, и обидчики были бы сурово наказаны, вплоть до смерти. Сейчас же она чувствовала свое бессилие. Ненавистный Петрушка взял верх, снова одолел ее. И, видно, такому не будет конца.
Унижение следовало за унижением. А это было просто ударом — ударом по самому ее сердцу. Он, Петрушка, знал, как уязвить и обессилить ее, отлично знал. И вот теперь ей предстояло самое горшее из унижений — ехать к нему на поклон. Дожила! К этому щенку, коего она старше на целых пятнадцать лет! Экое унижение! Думала ли она, что такое может стрястись. Твердил ей, впрочем, князь Василий, постоянно твердил — замирись. Горда была. Все надеялась на колдунов да ворожей — изводом извести Петрушку и ненавистную мачеху. А когда надежда на извод, на нечистую силу с ее заклятьями и заговорами рухнула, полагалась на стрельцов, верных ей, на Феденьку, которые огнем ли, топором ли, бердышом либо саблею прикончат ее злодеев. Не вышло!
Смутно было на душе у царевны. Словно кто-то невидимый давил и давил на нее, пытаясь согнуть, сломить. Все ее естество противилось этой поездке. Ибо там ее ждало невиданное унижение, нет, такого ей еще не приходилось испытывать. Но все вело к тому, она оказалась на краю. Все, чего ей удалось добиться за семь лет ее правления, вся та высота, на которую она забралась, вся она оказалась зыбкой, шаталась под нею, готовая вот-вот обрушиться.
Федора вырвали из ее объятий, грубо, неслыханно обошлись с нею, бесцеремонно попрали ее достоинство правительницы, ворвались в палаты и повязали на глазах ее любима. Она скрипела зубами от бессильного гнева, от отчаяния, от беспримерного унижения. Все тщетно.
— Ты, государыня царевна, не серчай, — бубнил князь Прозоровский. — Знамо дело, вышло неладно. Но тебе лучше покориться. Великий государь Петр Алексеевич порешит по справедливости. Я ему толковал, что великое огорчение твоей милости сей захват причинит. А он только ногою топнул. Она, говорит, и не того заслуживает. Ну как с ним спорить, уж больно он осерчал, как пришлось ему к Троице скакать ночною порою. Умыслил ведь твой Федор противу него зло.
— Не было сего! — выкрикнула Софья в отчаянии, — не было! Навет то тех, кто восхотел нас с братом поссорить!
— Вот ты ему, государыня, все и выскажи, его царскому величеству, он поймет.
— Не поймет он ничего! Он решил меня извести и власти лишить.
— Сие по справедливости делается, — осторожно выговорил князь Прозоровский. — Ты, государыня царевна, поцарствовала, сколь тебе было отпущено по малолетству братьев твоих, а теперя, коли они вошли в возраст, тебе должно подвинуться и бразды им отдать.
— Не хочу я! — в отчаянии снова выкрикнула царевна. — Он норовит упрятать меня в монастырь.
— И то дело. Ступай, ступай, государыня, без лишнего, куда повелит. Мыслимо ли противу царя, супротив его воли идти?
Софья не нашлась с ответом, только рукою махнула, и князь вышел.
— Великая государыня, какую карету прикажешь подать? Ту, иноземную, что с позументом? — справился конюший.