Подалась царевна в Измайлово. А что делать? Царица Прасковья встретила, ее кривой улыбкой, натужным радушием. Стала жаловаться на венценосного супруга своего: он-де ее не слушает, зачастил в коровник. Велел перенести туда большой деисусный чин да там и молится.
— Тебя он, госпожа сестрица, слушаться станет, — причитала она. — Нешто пристойно его царскому величеству пропадать в коровнике? Люди насмехаются.
Софья была занята своими мыслями. Заботило ее более всего здоровье братца. Он единственный у нее сейчас щит и надежда. Заставит она за нее вступиться — может статься, не захочет Петрушка огорчать старшего брата. Рассеянно спросила:
— Какие люди?
— Наши люди. Придворные.
— Э, да это разве люди, — пренебрежительно отозвалась царевна, — это холопы. Небось черный народ над ним не потешается.
Царица согласилась:
— Скотники, крестьяне — те в умилении пребывают. Прост, мол, государь наш, душа у него светлая, чистая. Коли скотину жалеет, то и нас, простолюдинов, народ свой жалеть будет.
— Отжалелся, — покачала головой царевна. — Нынче над народом другая рука простерта — тяжелая, немилостивая, лишь бы брат Иван здрав был.
— Не дал Господь ему здравия, — печалилась царица. — Чистую светлую душеньку мукам телесным отдал.
— За что ему такая напасть, — вздохнула Софья. — Нет нам, Милославским, счастия на этом свете. Смерть уносит одного за другим. Тяжела нам десница Господня, не заслужили мы таковой участи.
— Да уж, — качнула головой Прасковья. — Таковая немилость не за грехи давана. А за что? Знать, судьба такая, от нее все напасти, — закончила она, поджав губы.
«Притворщица, — подумала Софья. — Нас она не жалеет. О чем ей тужить, коли помрет Иван. Останется в царицах, все Петрушка за нею сохранит — дворню, почести. Сказывали за верное, будто он походя ей вставил. По-братски. Оттого и благоволит.
Хорошо ей — и галанта себе завела, и девок он ей наделал честь честью. Теперь у нее три царевны. Вот ведь как судьба повернулась, в самом деле.
Нету нам, Милославским, милости. Хоть мы и Милославские. Прямо насмешка какая-то. И сколь ни молили Господа, Пресвятую Богородицу, угодников Божиих — все тщетно. А уж какой истовый молитвенник братец Иван. И Федор, да пребудет он в райских кущах, был изрядный богомолец. Все наши с Богом ладили — батюшка, матушка, сестры и братья. А что вышло? Отвернулся Господь от нас, все отдал Нарышкиным, худородным лапотникам».
Много передумала за последнее время царевна Софья. Ополчилась она на Господа. Есть ли справедливость на белом свете? В самом ли деле он так всемогущ, что ласкает праведников и карает грешников? Не внемлет молитвам, не доходят они до него. Моли — не моли — все остается как было.
Кощунственны были ее мысли. Усомнилась она во всемогуществе Божием. Есть ли он там, в небесах, отчего не вмешивается в неправедные дела человеков, отчего не карает тех, кого надобно карать? И стоит после всего к нему обращаться?
Согласна — она великая грешница. Но уж не такая, чтобы лишать ее всех милостей, подвергать столь тяжким испытаниям. Замышляла зло против Петрушки и мачехи. Но ведь никого не убила. Всех ее защитников Господь у нее отнимал — она не роптала. Так все оборачивалось, что должна была уступить.
И вот теперь все порушено, разбито. И у нее отнято все, что она доселе имела. Но Петрушке этого мало: он норовит отнять у нее свободу.
Честь — Бог с ней. Но свободу! Выйдя из теремного затвора, царевна в полной мере оценила великое благо свободы. Свободы жить по собственной прихоти, не сообразуясь с дворцовым уставом, который вовсе не легче монастырского. Влачила тяжкие вериги на руках и на ногах, а как сбросила их — движения стали легкими, словно бы внутри некий механизм завелся, и все стало доступно.
«А ведь власть — тоже вериги, — подумала она. — Так нельзя, этак нельзя, живешь с постоянной оглядкою. Правда, что с великою честью. Но что в ней, в чести. Один призрак. Вот у брата Ивана высокая честь, а что с того, коли Бог не дал главного, здоровья, той же свободы».
Бог, Бог. Страшные, кощунственные мысли поневоле закрадывались в голову. А есть ли он, Бог, Вседержитель, Творец, Господь, Всемогущий, Создатель, Всевышний, Предвечный?
Князь Василий, изрядный книгочий, однажды обронил: многие-де выдающиеся умы считают Бога сотворенным человеком. Что это человек выдумал себе Создателя, не умея объяснить множественность явлений жизни. Человеку-де Бог понадобился для острастки, а любителям легкой жизни — объявить себя его служителями, дабы им кланялись и покорно несли даяния.
Если бы существовало некое Верховное Существо, то оно бы правило миром по справедливости. А так как никакой справедливости на земле нет, то и Бога нет. Иначе бы он явил свое всемогущество, уничтожил бы неправедность, войны и убийства, все, что мерзит.
И никакой загробной жизни тоже нет, ибо человек подобно всему живому становится туком земли, распадается, оставляя лишь слабый след после себя — кости. Загробную-де жизнь выдумали те же служители Бога. Сначала они именовались жрецам, потом священниками, муллами, раввинами — много выдумали себе имен. Не хотят трудиться в поте лица — обрабатывать землю, строить жилища, ремесленничать, словом, заниматься улучшением жизни. А хотят той же власти, но только над душами. Мол, ежели ты не станешь жить по моему уставу, то за гробом тебя ждет ад с вечными муками. Толкуют о чудесах, о чудесных воскрешениях, но кто из нас видел воскресшего после смерти? Ежели бы нашелся такой, то он непременно поведал о том, что видел… А все эти писания — выдуманы, сочинены людьми, подобно тому, как они же сочинили сказки для детей. И взрослым нужны сказки — так завершил князь Василий.
Беды, обрушившиеся на царевну Софью, словно бы пригвоздили ее к земле, остановили и заставили задуматься. Впервые, быть может, за свои тридцать с лишним лет она со вниманием оглянулась вокруг себя, стараясь осмыслить окружающее и, главное, вникнуть в него.
Она наконец заметила красоту и сложность мира. Во всем, что она начала видеть, открывались новые стороны. Оказывается, несчастье делает человека зорче и чутче. Со своей вершины она небрежно и невнимательно поглядывала вокруг. Теперь ей больше некуда было спешить, а вместе с этой торопливостью правительницы исчезло и верхоглядство. Ну разве не чудо, что пчелы облепили заросли сирени и несут свой взяток в улей. А куда несет взяток мохнатый шмель? Она наконец поняла брата Ивана, когда он сказал ей:
— Мне с коровками тепло. От них доброта идет, добротою пахнет. Они такие гладкие и тихие. С ними лучше всего — молчат и жуют.
И теперь, в ответ на сетования царицы Прасковьи, что супруг ее стал всеобщим посмешищем, — предпочитает общество коров обществу людей, — царевна, прежде пытавшаяся образумить брата, коротко бросила Прасковье:
— Оставь ты его. Ивана благодать осенила. Видишь, он перед кончиною прощается с земным.