Царица ничего не хотела видеть. Она понимала только свой интерес. А ее интерес был в дочерях, в деньгах, в вещах, в богатстве.
А более всего — в галанте Васеньке Юшкове. Прасковья уже видела себя вдовой, свободной от супружеских уз, когда Васенька без особой опаски сможет прокрадываться в ее опочивальню, потому что тайные свидания в башне становились все тягостней. Ей казалось, что чьи-то глаза все время следят за ней и какой-то враг ждет только подходящего дня, чтобы обвинить ее, царицу, в прелюбодействе.
А ведь Вася, он так услаждал ее. Он, собственно, открыл ей все радости любви. Поначалу, впрочем, царственная любовница как могла, просвещала его — он был юн и неопытен и относился к ней с благоговением. Теперь же он отважен и можно даже сказать предприимчив, уже не трепещет, как прежде, а заставляет ее быть рабою своих желаний.
И Прасковья покорно подчиняется ему, она только на словах царица. Иногда он говорит ей: «Ты царица моих желаний», и только. А сам поворачивает ее так и этак, не как царицу, а как простую бабу. Она ревновала его ко всем пригожим девкам в своем окружении, а их было так много, так много. Иной раз ей казалось, что Васенька охладел, и тогда она становилась внимательней и зорче, пытаясь уловить, не переглядывается ли Юшков с кем-нибудь, когда служит ей за столом.
Но Васенька себя ничем не выдавал — стоял с потупленными глазами, хитрец. Понимал, что может лишиться всего — теплого места, подарков, которыми она его тайно осыпала.
Чувствовал ли он себя отцом ее царевен? Она не могла допытаться. В самом деле: слишком юн был для такого чувства.
И потом, это было слишком великою тайной, столь великою, что о ней знали только они двое, да, может быть, подозревала царевна Софья, хотя ей и была неведома личность Васеньки.
И на смертном одре не откроет царица Прасковья имени истинного отца своих трех дочерей. Это было бы величайшим позором не только всем Романовым, но и всем Салтыковым; ни на исповеди, ни при соборовании не откроет она имени Васеньки, ни под пыткою огненною, ни на дыбе. О, царица умеет молчать, когда нужно. Одного человека она боялась более всего. И этим человеком была царевна Софья.
Господь наконец внял ее мольбам: он снимет с ее плеч двойную ношу: власть супруга царя Ивана и власть сестрицы царевны Софьи. Царица уверена — Софья не проговорится. Ни к чему это ей, особенно перед концом ее власти.
Да к тому же она сама погрязла во грехах: один любовник обезглавлен, другой вот-вот лишится почестей и власти.
Она, Прасковья, всецело на стороне Петруши, царя Петра. Экий богатырь достался этой раззяве, тупице этой Дуньке. Будь он ее супругом, она бы нарожала ему царевичей дюжину, — такой он падкий на бабью сладость.
Было, да, было, увы, мимолетом, кинулся на нее, как ястреб на голубицу. Может, от него Катюшка-то. Нрав у нее легкий, веселый.
Петрушка такое за грех не считает. И правильно, лучше нету на свете любовной утехи, ничто с нею не сравнится в жизни человека. Более всего радости она приносит, и, наверно, Бог ради умножения рода человеческого предусмотрел таковую радость. Дабы всякий тянулся к ней.
Вот ее супруг Иван, хоть и увечный, хоть обижен Господом во всем, кроме власти, и тот познал таковую высшую радость, и покуда силы его совсем не оставили, все норовил залезть на нее. И ведь с грехом пополам, но получалось. Кабы было семя его плодное, нарожала бы ему не трех, а по крайности полдюжины деток.
Не ее, царицына, вина, что ее супруг таким уродился. Она всяко старалась, видит Бог. И все до капли семя его в себя принимала. Но не всходило оно и год, и два. Пока царевна не надоумила.
С одной стороны, она, Прасковья, должна быть ей благодарна. С другой же, тяготилась ее деспотической властью. Софья здесь, в Измайлове, распоряжалась как хозяйка и владелица, и нельзя было не исполнять ее повелений. Робела царица перед нею, робела и боялась ее.
Слава Богу, Софья унижена. Явилась тихая, смиренная. Слова лишнего не молвит. Все «сестрица», да «Парашенька». А какая я ей Парашенька, да сестрица? Я всамделишная царица, а она теперь кто?
Небось из царевен Петруша ее низвергнет: монастырь ее ждет. А там никаких царевен не бывает: сестра Софья, черница.
А Софья с трепетом ждала решения своей участи. Неужто Петрушка осмелится и повелит ее постричь насильно! С него станется. Но время шло, а все ж рука его до нее не дотянулась. Видно, занят сильно: врагов своих карает. Врагов у него немало, и всем надобно головы посечь. Уже с разных сторон слышатся жалобы: жесток юный царь, крови не боится, крови жаждет.
«Откуда в нем такое?» — удивляются люди. Батюшка его царь Алексей Михайлович был нрава кроткого, не занапрасно прозван Тишайшим. А о матушке и говорить нечего — смирна, покладиста.
Иные говорят, с детских лет это у него. Насмотрелось дитя казней кровавых, при нем погибли дорогие ему люди, при нем реки крови текли на Москве. Ну и ожесточилось его сердце, окаменело. И теперь равнодушно глядит он, как топор палача отсекает голову очередной жертвы.
А казней стало не в пример много. Что ни день, то либо кому-нибудь голову отсекают, либо вешают человека. Ну а плети да батоги за наказанье не считаются, это как бы острастка легкая за пустяковую провинность.
Жестокое, немилостивое время! Царевна Софья словно бы очнулась от глубокого сна. Здесь, где все по видимости дышало миром, где ссора не переходила в свару, где страсти были мелки и сами собою угасали, она словно бы впервые огляделась.
Может, все, что с нею случилось, есть возмездие? За все. За козни против мачехи, против Нарышкиных, против окаянного царя Петрушки, за то, что присвоила себе титул самодержицы, за то, что хотела короноваться против всех законов и обычаев, за многие нечестия, коими душа была отягчена наперекор правилам православного благочестия.
Мало, очень мало добра привнесла она в мир. Можно ль назвать добрыми ее указы? Неверных жен прежде закапывали по плечи в землю, и они умирали мучительной смертью, она же указала казнить их отсечением головы. Что еще? Ах да, все остальное — уравнение в податях всех сословий и другие мелкие законоположения — устроилось с подсказки князя Василия.
«Нацарствовалась, потешилась — пора и на покой», — думала она. И сторонники ее, и враги постепенно уходят из жизни. Опочил патриарх Иоаким — брызгал на нее слюною. Патриарший престол занял Адриан, митрополит казанский, человек незлобивый, но враг латинщины, чуждавшийся ее наставника ученого монаха Симеона Полоцкого, обучавшего ее языкам — польскому и латинскому. Не очень она в них преуспела, хоть в отличие от других своих сестер была переимчива, и наставник ставил ее в пример.
К чему это все было? В этом патриархальном царстве, где ее брат Иван находил отдохновение, якшаясь с коровами, на нее внезапно снизошел покой. Не покориться ли? Князь Василий отсиживался в Медведкове — своей подмосковной деревеньке, хотя его призывали к Троице — держать ответ. Ничего хорошего его там не ждет, несмотря на старания Бориса и Ивана Голицыных: царь Петрушка неумолим.
Сказывали сведущие люди, что оговорил его под пыткою Федор Шакловитый, что у него нашли письма князя из походов, из коих явствовало, что князь во всем был соумышленником Федора и царевны и указывал, как действовать против Нарышкиных.
Царь Петрушка уже не единожды требовал князя на Правеж. Хоть бы удовлетворился повелением жить в своих вотчинах и ни во что не мешаться. Так нет, наверняка по злобности своей осудит князя в жестокую ссылку. Если бы не Голицыны, лишил бы его головы, хоть это едва ли не первая голова в государстве.
Повинна ли она в том, что ожидает князя? Нет! Ведь он сам ее избрал, лишил ее девства, любовные оковы связали их еще прежде того, как стала она правительницей.