— Братец Петруша зело разумен. Коли он велит, его надо слушаться, — Иван проговорил это без всякого выражения. — Супротив его воли нельзя идти. Нельзя. Я ему не перечу.
— Эх, братец, братец. И ты меня предаешь. Не осталось у меня никого, кроме тебя. Прежде ты во всем был со мною согласен, а теперь кинул, — с горечью проговорила Софья.
Впрочем, Иван, казалось, ее не слышал. Голова его снова опустилась, глаза были прикрыты — он не подымал тяжелых век. Он не уловил горечи в ее словах, он, по-видимому, уже затворился в своем простом и бесхитростном мире, и то, что делается вне его, Ивана уже не занимало. Жизнь обошлась с ним слишком сурово, и он уже не откликался на ее зовы.
— Неужели мне идти в монастырь? И ты согласен? — чуть не плача, выдавила Софья.
— Монастырь — это хорошо. Ближе к Богу. Иди, сестрица. Там тебе покой будет. Я давно хочу, дак ведь Параша против. Хочу от мира уйти, от грехов его. Не создал меня Господь для мирской жизни.
Она поняла — бесполезно. К нему не достучишься. Он в себе затворился, и уже не выйдет. Только с последним дыханием.
— Прощай же, братец, — с полными слез глазами проговорила она. — Теперь мы не скоро увидимся.
— Отчего же? Ты приезжай к нам, приезжай. Тут у нас Божий простор. И всякое дыхание славит Господа, — заученно произнес Иван. — А я все отдал брату Петруше. Он зело разумен. И ему единому государством править.
— А я, по-твоему, не разумна? — перешла от слез к гневу. И тотчас пожалела об этом. Ну что на Божьего человека сердиться. Нет, надо смириться, смириться, побороть в себе гордыню.
И вот тут в ней снова все всколыхнулось. Неужто и в самом деле тупик? Да ведь так не бывает! Нет такого тупика без мышьей норы, без лазейки, куда можно юркнуть и затаиться. До поры. Пришла и ушла ее пора, но она может и возвратиться. Как знать, на все Божье соизволение.
Стоит ли торопливо покоряться Петрушкиной воле? Брат Иван беспомощен, слепо верит, что Петр создан царствовать. Но и она была создана для правления, и ее семилетняя власть это подтвердила.
Мысли Софьи блуждали возле одного и того же — возле своей судьбы, глаза замутились. Она машинально отметила, что царь Иван медленно кренится на правый бок, но не придала этому значенья.
Как вдруг раздался шум падающего тела, и брат рухнул на пол.
Царевна вскрикнула, бросилась к нему, попыталась приподнять. Но это оказалось не по силам.
— Эй, люди! — крикнула она в смятении. Тотчас в моленную вскочили оба спальника и с растерянными лицами принялись подымать царя.
— Как же это, государыня царевна? Скажут: не досмотрели. Забьют кнутами, — бормотал один из них.
Царевна не отвечала. Она была бледна и, казалось, лишилась дара речи. «Неужто удар? Неужто помер?» — думала она в страхе.
Но царь Иван был жив. Он что-то невнятно бормотал. Похоже, он даже не ушибся.
Софья обняла его, причитая:
— Братец мой болезный, да как же ты, как? Не больно?
— Повело меня, сестрица, повело, — наконец вымолвил он. — Прости, напужалась. Ништо…
И вдруг он зарыдал.
— За что? За что Господь наслал?
Плачущий царь! Это было настолько неожиданно, что оба спальника завыли хором, едва не упустив обмякшего Ивана. Теперь все участники этой сцены заливались горькими слезами.
В моленную вскочили царица Прасковья с мамушками и комнатными девками. И с воплями окружили царевну и царя.
Со всех сторон сбегалась перепуганная челядь и тоже присоединялась к этому хору. Первой опомнилась царевна.
— Жив великий государь! — крикнула она. — Пошто ревете?
Послышались последние всхлипыванья, и плач унялся.
— Подите все отсюдова! — продолжала она. — Эк, слетелись ровно на панихиду! Великий государь оскользнулся, всего только.
— Государыня, замолвите слово, — взмолился один из спальников, — невиновны мы!