— Тихо, сэр, вы мне ее до смерти перепугаете.
Мистер Фартинг приложил два пальца к виску и щелкнул большим пальцем.
— Прости, забылся.
Птица приподнялась было, но потом успокоилась и опустилась.
— Это я оттого, что ты так точно сказал насчет мертвой тишины.
— Многие это замечали. Я одного фермера знаю, так он говорит, что когда сова летит — то же самое. Он говорит-, что видел, как сова ночью ловила мышь у него во дворе, так вот, когда она вниз за добычей нырнула, он говорит, просто пальцами хотелось уши заткнуть, а потом — хлоп — и вытащить, такая настала тишина кругом.
— Точно. У меня тоже было такое чувство, будто она летит в каком-то… каком-то… провале тишины, в пропасти безмолвия. Странно, не правда ли?
— Они вообще странные птицы.
— И вот это чувство, эта тишина, они, должно быть, на человека как-то действуют. Ты заметил, что мы с тобой говорим очень тихо? И как странно прозвучал мой голос, когда я его повысил? Как если бы кто-нибудь вдруг закричал в церкви.
— Это все оттого, что они нервные, эти птицы, сэр. Потому и нужно при них говорить тихо.
— Нет, не только из-за этого. Это мы делаем инстинктивно. Из какого-то почтения.
— Я знаю, сэр. Поэтому я просто шалею, когда выношу ее погулять и слышу, как кто-нибудь говорит: «Глядите, вон Билли Каспер со своим ручным соколом». Мне прямо хочется заорать, она же не ручная, сэр, соколы не бывают ручными. Или меня вдруг кто-нибудь останавливает и спрашивает: «Она ручная?» Черта с два она ручная, моя пустельга, она просто обученная, вот и все. Она хищная и дикая, и ей на всех наплевать, и на меня тоже. Вот почему она необыкновенная, замечательная птица.
— Однако многим непонятно это чувство, они любят скорее домашних зверьков, которые могут стать их друзьями; чтоб с ними повозиться, ласкать их, дрессировать. Ты не согласен?
— Да, наверное. Но мне это неинтересно. Мне больше нравится такую птицу держать, чтобы смотреть на нее, чтобы она летала. Мне хватит и этого. А они пусть держат этих своих кроликов, и своих кошек, и всяких там говорящих попугаев. По сравнению с моей птицей это все дрянь.
Мистер Фартинг покосился на Билли, который с волнением смотрел на свою птицу.
— Я думаю, ты прав. Все, вероятно, так и есть.
— Знаете, сэр, у меня такое чувство, что это она мне делает одолжение — разрешает тут, рядом с ней, стоять.
— Да, я понимаю, о чем ты говоришь. Однако любопытно все же разобраться, в чем тут причина. Ну, скажем, дело ведь не в ее размерах.
— Нет, сэр.
— И ведь она не выглядит такой уж грозной, временами она даже напоминает птенчика. Так в чем же дело?
— Не знаю.
Мистер Фартинг носком ботинка начертил решетку на песке, потом медленно поднял взгляд на птицу.
— Я думаю, дело в том, что это гордая птица или, как ты объяснил, независимая. Она сознает свою красоту и ловкость, она ими гордится. Она словно глядит тебе прямо в глаза и говорит: «А это еще кто такой?» Это напоминает мне стихи Лоренса: «Если б люди в такой степени были людьми, в какой ящерица — ящерицей, то и они достойны бы стали внимания». Понимаешь, она словно бы гордится собой.
— Это правда, сэр.
Они постояли немного молча, потом мистер Фартинг поднял рукав пальто и рукав пиджака, чтобы взглянуть на часы. Они были прикрыты манжетом сорочки. Он приподнял рукав и спустил пониже ремешок часов и только тогда увидел циферблат.
— О боже, гляди, уже двадцать минут второго. Нам пора идти.
Он повозился с дверной задвижкой и вышел из сарая.
— Я тебя подвезу, если хочешь. Я на машине.
Билли покраснел и покачал головой.
— А в чем дело, неужели твоя репутация пострадает, если все увидят, что ты приехал с учителем?