Но граф не выпустил из рук ятагана: он стал наносить медведю удары в нос и в пасть.
К счастью, вместо того чтобы душить его лапами, зверь с остервенением принялся его кусать.
Граф же с яростью наносил ему удары ятаганом.
Потом граф рассказывал, что во время этой схватки он не видел ничего, кроме залитых кровью глаз, окровавленного носа и окровавленной пасти медведя, и наносил удары машинально, без передышки и отчаянно.
Сколько длилась эта ужасная схватка? Секунду, минуту, час? Он не мог бы это сказать.
Вдруг он услышал, что его окликают, и узнал голос графа ван Биландта.
— Ко мне, Биландт! — вскричал он. — Ко мне!
Граф ван Биландт подбежал и оказался в десяти шагах от него, стоя по пояс в снегу.
Внезапно г-н де Вогюэ услышал выстрел, и ему показалось, что на него обрушилась гора.
Но он все равно продолжал наносить удары ятаганом.
Через минуту он почувствовал, что его подхватили под мышки и тащат наружу, словно клинок из ножен.
Это были граф ван Биландт и граф Сухтелен, высвобождавшие его из-под медведя.
Что же касается мужика, то он оставался недвижен в той же степени, что и мертвый зверь, хотя был вполне живой.
Его вытащили из снега и тоже поставили на ноги.
Увидев графа де Вогюэ целым и невредимым и осознав, что обязан жизнью этому благородному дворянину, который мог убежать и преспокойно оставить его на растерзание медведю, но не побоялся рискнуть жизнью, чтобы спасти его, мужик кинулся ему в ноги, стал целовать их и называть его отцом родным.
Вечером, вернувшись домой, граф де Вогюэ хотел отдать Биландту ятаган, который тот ему одолжил, но Биландт отказался взять его обратно. Тогда Вогюэ дал ему взамен двадцатикопеечную монетку, поскольку, согласно русской примете, нельзя дарить другу колющее или режущее оружие.
Господин ван Биландт велел врезать эту монетку в приклад своего ружья, а отец г-на де Вогюэ заказал Биару картину, изображающую сцену этой охоты, и портрет графа ван Биландта.
Я знавал одного сильнейшего охотника на медведей, которого в отношении отваги можно было поставить в один ряд с такими людьми, как Жерар, Гордон-Камминг и Вессьер. Это был красивый джентльмен лет двадцати шести — двадцати восьми, настоящий герой романа, стройный и изящный, скрывавший под хрупкой внешностью поразительную физическую силу; он был среднего роста, но соразмерностью и совершенством телосложения вполне мог служить моделью скульптору; цвет лица у него был свежий и яркий; глаза, по-женски ласковые, в минуты воодушевления метали молнии и приобретали выражение гордости, какой никогда и ни у кого больше мне не доводилось видеть; и наконец, безупречного овала лицо окаймляли темно-каштановые волосы и бакенбарды чуть рыжеватого оттенка. Он был сын адмирала на русской службе и сам служил в кирасирском полку императорской гвардии. Звали его Гамильтон.
Страсть Гамильтона к охоте порой заставляла его манкировать обязанностями по полку. Но его милый характер, кроткий и вместе с тем твердый, внушал такую любовь не только товарищам, но и начальству, что все, словно сговорившись, хранили в тайне его провинности и спасали его от грозящих ему наказаний.
Атлетическая сила, которой он был наделен и которую он так умело скрывал под хрупкой внешностью, позволяла ему пренебрегать любыми трудностями, а мужество толкало навстречу любым опасностям.
Его ловкость была не менее примечательна, чем его сила и отвага; у него была твердая рука, а взгляд отличался зоркостью; за исключением рыси, не было такой дичи, двух особей которой он хоть раз в жизни не уложил бы дублетом, — от вальдшнепа до лося, не исключая кабанов и медведей.
Впрочем, он дошел до того, что с ружьем на крупного зверя больше не охотился, предпочитая рукопашную схватку, в особенности с медведем; по его словам, это был для него единственный по-настоящему достойный противник во всей Европе.
Обычно театром его охотничьих подвигов была Олонецкая губерния, окрестности Ладожского озера, в пятидесяти — шестидесяти верстах от Санкт-Петербурга. Там, в самом деле, тянутся необъятные леса, где не проложена ни одна дорога, куда не только не заглядывали лесничие, но и вообще не ступала нога человека. Здешние леса служат неприступным убежищем для волков, медведей и лосей, и сюда, как в леса Нового Света, можно отважиться войти лишь с компасом в руке.
Но Гамильтон пользовался компасом не больше, чем ружьем; у него были зрение, слух и обоняние дикаря, инстинкт и прозорливость могиканина. Он узнавал четыре страны света по наклону и внешнему виду деревьев, помня, что с южной стороны ветви всегда более мощные, частые и густолиственные. Никто не был способен, как он, определить давность следов на снегу: тронув снег кончиком пальца, он, судя по плотности его или рыхлости, мог сказать, старый это след или свежий и мог обозначить с точностью до получаса, в какое время дня или ночи прошел здесь зверь.
Когда Гамильтон отправлялся на охоту, никто, в том числе и он сам, не знал ни дня, ни часа его возвращения. Случалось, что он бродил по лесу две недели, три недели, месяц, не приближаясь к человеческому жилью, не имея иного укрытия над головой, кроме туманного или морозного небосвода, иной постели, кроме снега, на котором он спал, завернувшись в шубу; так что эти охотничьи вылазки были настоящими экспедициями, которые он совершал в сопровождении лишь своих собак и двух крестьян.
Правда, эти двое крестьян, верные и преданные спутники, отличались испытанным мужеством и силой; они так часто помогали друг другу в минуту опасности, так часто господин бывал обязан своим спасением крестьянам, а крестьяне — господину, что они были связаны между собой не на жизнь, а на смерть. В особенности один из этих мужиков отличался настолько необыкновенной силой, что когда им случалось убить медведя, то, какого бы роста тот ни был, он тут же на месте, содрав со зверя шкуру, скатывал ее, еще совсем свежую и весившую порой восемьдесят — сто фунтов, перекидывал в таком виде через плечо и, добавив эту новую ношу к своей охотничьей поклаже, скользил на полозьях по снегу с такой легкостью, будто не нес ничего.
Мимоходом заметим, что эти полозья, на которых бегут по снегу, ничем не напоминают те, на которых скользят по льду: сделаны они обычно из липового дерева, имеют ширину стопы, но в длину достигают полутора метров; оба конца у них тонкие и слегка загнутые вверх. Пара хороших полозьев — бесценная вещь для охотника; Гамильтон был обладателем такой пары и не променял бы ее, по его словам, даже на лучшее ружье из графства Ланкастер. Добавим, что нужно обладать немалой сноровкой и привычкой, чтобы пользоваться этими приспособлениями, и что Гамильтон, так же ловко владевший ногами, как и руками, превосходно с этими полозьями управлялся.
Крестьяне, сопровождавшие Гамильтона, были из казенных деревень, где охотник обычно останавливался, прежде чем отправиться в свои долгие экспедиции. В этих деревнях его знали и боготворили как благодетеля и друга. Дело в том, что не раз медвежатник (Гамильтон был известен там под этим именем) отстраивал за свой счет их избы, уничтоженные пожаром, и обеспечивал их достаток и существование, оставляя им свои охотничьи трофеи, добытые в лесу.
Вначале Гамильтон охотился на медведя, пользуясь карабином, но, как мы уже говорили, это оказалось для него слишком легкой забавой, которой он быстро пресытился. Ему требовались более сильные ощущения, и он решил, что впредь будет ходить на медведя, пуская в ход лишь копье.
Вместе с двумя крестьянами и собаками он отправлялся на поиски берлоги; найдя ее, охотники поднимали медведя сами или с помощью собак; иногда зверь принимал бой тотчас же, но чаще всего обращался в бегство.