Понимала Софья — так тому и быть. Оставался братец Иванушка. Один у него козырь был — старшой. А так главою скорбен, полуслеп, тих — всем то ведомо. Подговорить бы кого, когда земские люди да бояре станут царя выбирать, чтобы выкрикнули Ивана: он-де старший. Главное — крик чтоб был.
Была она во все эти дни необыкновенно деятельна. Трясла князя Василия, чтоб своих людей вербовал. Всех, кого можно было, к себе призывала, дабы горою стояли за Милославских: они-де на царстве первые, законные, им власть и посты.
Более всего полагалась на князя Хованского. Видела и убедилась: стрельцы во всем ему повинуются. Он их своими детьми кликал, а они его батюшкою. Но уж кровавая буря отбушевала, стрельцы являлись в Кремль вроде бы притихшие, без оружия. Правда, требовали, чтоб имение побитых бояр им было роздано, чтобы все их приверженцы были сосланы в дальние города, в Сибирь, но уж с этим сладить было можно.
Прав был, однако, Хованский: замах пропал. Царевича Петра назвали царем. За него стояло большинство. Про Ивана поминали меж собою. Однако Софьины конфиденты не дремали: вели речь, что Иван-де старшой, что грех оставить его в стороне, что надобно и его посадить на царство вместе с Петром.
Двоецарствие? Николи такого не бывало. Стали было противиться, но крикуны загалдели, что он-де первый и законный и быть братьям на царстве вместе. А покамест пусть их старшая сестра Софья, как самая разумная, правит государством.
Так и сделалось. Тут уж дала царевна полную мочь своему голландцу — князю Василию Голицыну, ибо был у него ум истинно государственный. И стал он ее устами. И все были в согласии, и пошли дела в гору.
И вот после всего этого интерес ее требовал жить в особицу от сестер.
— Такое нынче у меня положение, сестрицы, что надобно мне жить в своем терему, а вам, даст Бог, я каждой свои хоромы исхлопочу, была бы только моя власть. Разве ж я не вижу, что у вас своя жизнь пошла.
— Верно, Софьюшка, — поддержала ее говорливая Марья. — Нам всем стеснительно стало. Чего там скрывать — у всех свои галанты.
— Меж нас скрывать нечего, мы свои, — возразила Софья, — однако же от мира да духовных таиться надо. Ибо коли разговор меж народа пойдет, всему нашему царскому роду Милославских великое осуждение и срам.
Завздыхали царевны, потупились. На каждый роток не накинешь платок: разговор о срамном поведении сестер выкатился уж из хором и пошел себе гулять по Москве, а может, и подалее. Обидно. Неужто сидеть им в девках до седых волос, до кончины, когда окрест сладостному греху почитай все предаются? Принцев-то на них не припасено, а за своих замуж обычай не дозволяет. Так как же быть? Вот сестрица Софья ловко устроилась, однако хоть она и правительница, а за князя замуж и ей нельзя.
— А ты, Софьюшка, о коронованье бы помыслила, — обмолвилась как-то та же бойкая Марья. — А что? Эвон у англичан бабу короновали, королевой Елизаветой поименовали. А та что — плоше?
— То у англичан, — задумчиво протянула Софья. — У них все в особицу, а на Руси никогда такого не случалось.
— Что ж с того, что не случалось. Положь начало — и случится, — продолжала свое Марья. — Ты вон в правительницы вышла, государством ведаешь, правишь. Такого у нас тоже не случалось. А вот случилось.
— Говорить-то легко. А как сделать?
— На что тебе князь Василий даден? У него голова — три короба. Ты с ним совет-то держи…
Ах ты, Господи, искус-то какой. Запала эта мысль в голову Софье, стала неотвязной. А как начать? С чего? Со своим князинькой она не робела. Могла ему все сказать. Коли добьется и ее и вправду коронуют, тогда она вольна избрать себе супруга. Но вольна ли? Та же англичанская королева Елизавета не в супружестве жила.
Искушение великое! Отправиться что ли к князю, сказать ему напрямик и пусть думает. Ведь его в том выгода. Он тогда смело встанет у кормила. Будет править ее именем безбранно.
Долгонько колебалась. Не поднял бы ее князинька на смех. При двух то царевичах, наследниках законных, освященных. В самом деле, как к сему подойти? Ну, скажем, братец Иванушка, хоть и во всем ей покорен и ничего не стоит заставить его отказаться от трона в ее пользу — откажется. Да и по всему видно — не жилец он на белом свете. Но Петрушка! Этот крепок да разумен, это враг. Особливо, когда в возраст войдет. Давно она это поняла. Извести его и мачеху всяко тщилась. И с нечистой силой связывалась, и отраву подсыпала, и заговоры разные испробовала. Ничего не действовало. Сторожила мачеха свое дитя яко цербер. Никого к чаду своему не подпускала, глаз с него не сводила, поваров своих держала да прежде чем кормить Петрушку, велела мамкам ту еду пробовать.
Уж Софья с князем своим советовалась, и в магические книги глядели, потому как дело потаенное и посвящать в него никого нельзя было. И как там прописано было, все сполняли. Ну ништо, ништо Петрушку не брало. И мачеху ненавистную.
А сейчас самое время. Стрельцы горячи, пока не остыли, за нее. Изменщики, конечно, и средь них есть, которые Нарышкиными подкуплены и их сторону держать готовы. Но князь Хованский уверяет, что его войско ее более всех почитает и за нее стоять будет горою.
Задумалась крепко. У Петрушки свое войско — потешным зовется. Верные люди сказывали, что Петрушка иноземцев привлек на выучку. То опасно. Стрельцы, те все по старинке действуют, выучки у них никакой, ровно татары кучею воюют. А ту кучу разбить ничего не стоит — она уж стала разбираться, князь выучил.
Робела отчего-то к своему князиньке с этим делом приступить. Мысль в ней крепко засела, покою не знала. Не то что днем — ночью о том думала. Сна вовсе лишилась. Негоже это. Доктора Матеуса призвала, чтоб он ей снотворное снадобье приготовил. Все едино — сон не брал.
Сказать князю — не сказать? Кабы на смех не поднял. А что, ежели и подымет, убудет от нее, что ли. Она — первая, она — главная, ее именем Вася все творит, хоть он и многими приказами ведает. А все от ее имени. Но ведь есть еще великие государи, она у них как бы сбоку…
Совсем запуталась Софья. Ходила вся не своя от тех дум. Уж ближние стали замечать: с государыней царевной неладно что-то. Помрачнела, с лица спала, отвечает невпопад, нечто про себя бормочет, будто бес в ней поселился и ответа требует.
Вроде бы сильно умалились Нарышкины. Побили многих, осталось совсем мало. И хоть в церквах поминали царя Петра Алексеевича за здравие, и царицу Наталью тож, однако безропотно повелели они постричь отца и деда царского в монахи под именем Киприана и сослать его подале — в Кирилло-Белозерский монастырь безсходно, потому как стрельцы того потребовали. Такого они страху на всю Москву навели, что им ни в чем отказу не было.
Главный заводчик стрелецкий был раскольник Алексейка Юдин — правая рука, можно сказать, князя Хованского, батюшки. Подали они великим государям челобитную:
«Бьют челом стрельцы московских приказов, солдаты всех полков, пушкари, зачинщики, гости и разных сотен торговые люди, всех слобод посадские люди и ямщики. 15 мая, изволением всемогущего Бога и Пречистая Богоматери, в Московском государстве случилось побитье, за дом Пречистая Богородицы и за вас, Великих Государей, за мирное порабощение и неистовство к вам, и от великих к нам налог, обид и неправды боярам князь Юрью и князь Михайле Долгоруким, за многия их неправды и за похвальная слова; без указу многих нашу братью били кнутом, ссылали в дальныя городы, да князь же Юрья Долгоруков учинил нам денежную и хлебную не додачу. Думного дьяка Ларивона Иванова убили за то, что он к ним же, Долгоруким, причислен; да он же похвалялся, хотел нами безвинно обвесить весь Земляной город, да у него же взяты гадины змеиным подобием. Князя Григорья Ромодановского убили за его измену и не раденье, что Чигирин турским и крымским людям отдал, и с ними письмами ссылался. А Ивана Языкова убили за то, что он, стакавшись с нашими полковниками, налоги нам великия чинил и взятки брал. Боярина Матвеева убили и с ним доктора Данилу за то, что они на ваше Царское Величество отравное зелие составляли, и с пытки Данила в том винился. Ивана и Афанасья Нарышкиных побили за то, что они примеряли к себе вашу Царскую порфиру и умы слили всякое зло на Государя Царя Иоанна Алексеевича, да и прежде они мыслили зло всякое на Государя Царя Феодора Алексеевича и были за то сосланы. И мы, побив их, ныне просим милости — учинить на Красной площади столп, и написать на нем имена всех этих злодеев и вины их, за что побиты; и дать нам, во все стрелецкие приказы, в солдатския полки и посадским людям во все слободы жалованный грамоты за красными печатями, чтоб нас нигде бояры, окольничий, думные люди и весь ваш синклит и никто никакими поносными словами, бунтовщиками и изменниками не называл, никого бы в ссылки занапрасно не ссылали, не били и не казнили, потому что мы служим вам со всякою верностию. А что ныне боярския люди к нам приобщаются в совет, чтоб им быть свободными, то у нас с ними никакого приобщения и думы нет».
Чла царевна челобитье не раз и не два — ей оно было подано — потом князя Василья призвала, а уж после него государям. И было с общего согласия решено дозволить такой столп соорудить, дабы наступило полное умиротворение. И воздвигли его на лобном месте.
Столп этот облегчил ей душу. Стала она молить Пресвятую Богородицу и угодников Божиих, дабы укрепили ее в таковом дерзании. И прежде совета с князем решила зазвать к себе Алексейку Юдина, Стрельцова заводчика. Глянулся он ей человеком верным, ежели посулить ему короб денег да чин, вовсе предан ей будет до гроба. И приказала она его к ней зазвать?