— Для чего ноне с турком да с татаром войну начинать? Мир мы хранили, слава Богу. Ежели пошлют к великим государям римский цесарь да польский король послов своих да станут призывать их идти войною на турок да татар, то им можно отказать: великие-то государи заключили с басурманами мир без всякого посредства и теперь его разрывать негоже — никакой тому причины нету. А ежели они сами зачали войну, то пусть сами и расхлебывают, а великим государям то неведомо.
— Бог с тобою, пан гетман, — возражал Украинцев, — римский цесарь да польский король в союзе с другими христианскими государями ведут войну праведную с вековечными врагами Святого Креста да Христова имени. Грешно к ним не присоединиться. К тому ж татарове над вами нависли: чуть что — налетят да разорят.
Но гетман стоял на своем.
— С нехристями у Москвы мир? Мир! А ведь в те поры, когда у нее была с ними война, никто ей не помог, бесстыдно отказывали, что-де не могут разрывать мира. А потом как с ними ноне соединиться? Рать послать — такого николи не бывало. А ежели на Крым походом пойти, что с цесаря да с короля возьмешь? Они великим государям не присягнут, что в баталии их не покинут. А потом Крым хоть и лаком, но взять его сходу неможно. Татар побьем — турок придет их выручать с огромным войском. Коли мы туда летом пойдем, то зимою удержать завоеванное не сможем. С голоду да с холоду околеют и люди, и кони. А главное вот что: у меня к полякам веры нет никакой. Они, ляхи, люди лживые да неверные. В похвальбе сильны, а в деле смешны.
— Чем это тебе польский король столь насолил, что ты ни его, ни шляхту на дух не выносишь?
Гетман глянул на него, дьяка, с удивлением, а потом, набычившись, молвил:
— Ты, господин хороший, не с луны ли свалился, что тебе мои речи в диковину? Сколь много Москва от поляков терпела, запамятовал, что ли? Когда у вас смута была, король, польский к донским казакам да к калмыкам лазутчиков подсылал с прелестными письмами: мол, зовите хана да султана, сейчас самое время Москву под себя покорить. И не раз так было, что польская рать на Москву шла да русские города и деревни неволила да жгла. Я, дьяк, крепко осторожен: никого из Польши да Литвы к себе не принимаю и согласных переговоров с ними ноне не веду. Потому что и у нас, в Украине, от поляков да литвинов тож смута была, всяко блазнили народ.
«Смотри-ка, какой упертый. Такого не бывало, чтобы казацкие главари столь тверды были во мнении, — дивился Украинцев. — Ишь ты, небось боишься гетманства лишиться. Да, ведь сыновья-то у него все во власти: Семен — стародубский полковник, Яков да Григорий тоже в старшине. Опасается потрясений, осторожничает. Однако его понять можно: война;— это всегда рисковое дело. Может повернуть так, а может и этак — счастье ратное оно что ветер. То в одну сторону подует, то в другую. Ай да Иван! Хитер да осторожен», — размышлял дьяк.
Но речи свои прельстительные продолжал: не мог возвратиться в Москву с пустыми руками.
— Не токмо для помощи цесарю да королю хлопочут великие государи. А может так повернуться, что осилят нехристи да приневолят их к миру, что тогда? Подумал ты, пан гетман? А вот что пойдут турки с татарами на вас да на Москву? И некому тогда будет подать ни вам, ни нам помощи.
Но гетман и тут нашелся:
— Как угодно великим государям, а я на то не согласен. Еще блаженной памяти царь Федор Алексеевич, осиливши великую и страшную войну, заключил с нехристями мир, в чем и моя посильная заслуга была, и после всего сей тяжкими трудами завоеванный мир разрывать — да разумно ли это будет, посуди сам. Буди в том их государское и сестры их великой государыни царевны Софьи святое и премудрое рассуждение и пресветлой их палаты здравые советы. Король польский, думается мне, только о том хлопочет, чтобы царская казна истощилась да и людей воинских русских побольше бы побилось. Полагаю я, что лучше содержать мир. Да из-за чего воевать? За церковь Божию да за христианство? Так ведь православная-то греческая церковь в Польше гонима, разумеешь ли?
— Разумею, — вздохнул Украинцев, — как не разуметь. Однако ж и то разумею, что турок да татарин — вековечные враги наши. Нынче они с нами в замирении — не до нас. Воюют с поляками да с австрияками. И то ты, пан гетман, разуметь должен, что теперь-то самое время ударить на них. Все христианские государи ныне в полной готовности. И ежели не выступим, то весь христианский мир на, нас глядючи размыслит, что мы с басурманами в сговоре и дружбе.
— Еще раз скажу тебе, любезный дьяк, что на поляков нету никакой надежды. Вся наша Украина так думает. Скорей я с татарами на поляков пойду, татар в союзники возьму, на них положиться можно.
— Бог с тобой, пан гетман. Великие государи ни за что в таковой союз не вступят, с порога его отвергнут, — замахал руками дьяк. — Как можно вместе с басурманами христианскую кровь проливать!
— Неужто запамятовал, как поляки выступали с ними вместе противу Москвы? Короткая память у вас, москалей.
— А я тебе вот что скажу, пан гетман: и наши ратные люди, и твои застоялись, сабли их затупились, пищали нечищены, пушки мхом заросли. Война, ежели хочешь знать, ратных людей кормит. А ныне они без дела прозябают, и дух боевой теряют.
— Пустое. У меня везде остережено, и люди воевать не охочи. С чего бы это? Жизнь им дорога. Пашут они землю, засевают ее да кормятся от трудов своих.
— Ну, пан гетман, тебя не переспоришь, — огорчился Украинцев. — Сколь я слов извел, сколь тебе доводов представил, и желание великих государей и государыни царевны изложил. Князь Василий Голицын, коий управляет Посольским приказом и ведает иноземными делами, говорил мне, что ты податлив да разумен. Вижу — неподатлив ты. Коли так, давай другое дело сладим. Кого думаешь посадить на Киевский престол епископом? Без духовного главы Киев зачахнет. У тебя тут в Крупецком монастыре князь Гедеон Святополк-Четвертинский обретается. Он из Луцкой митрополии ушел — притесняли будто его там. Что ты о нем думаешь?
— Да то, что его архиепископ Черниговский владыка Лазарь Баранович на дух не терпит. Пущай и московский патриарх изволит цареградскому челом бить, дабы малороссийская церковь перешла в подчинение Москве. Вот что прежде всего надобно учинить.
Уехал бы Украинцев с пустыми руками от гетмана, да вручил ему он пространное послание к великим государям со своими резонами. Явился дьяк к князю Василию Голицыну с этим посланием, дабы князь сам убедилея, сколь упорен гетман.
— Что ж, поклон тебе за службу, — сказал князь. — Ты потрудился, сколь мог. И знаешь ли — гетман-то прав, опасаясь польских козней. Перехватили мы послание польского короля к протопопу Белой Церкви с призывом — поднимать Малороссию к соединению с Польшей. Он-де ничего не пожалеет, чтобы добиться этого.
— Небось не один протопоп таковую грамоту получил, — предположил Украинцев.
— Ясное дело, — отвечал князь Василий. — Протопоп — пешка. Наверняка есть и другие фигуры — посильней да повыше, которые таковые грамотки получили. Но мы сделаем вид, что ничего не ведаем, однако же будем настороже. А вечный мир нам дороже любой ссоры, — заключил князь Василий.
Глава третья
Пять и одна
— Пора мне, сестрицы, от вас съехать да самой жить, — объявила царевна Софья пятерым своим сестрам-царевнам.
Нет, не старшей средь них она была, а средней. Но Господь по неизреченной своей милости умудрил ее, так что стала она главной правительницей.
— Скушно да тошно тебе будет, сестрица, — стала было увещевать ее царевна Марья. Была она бойка, бойчей остальных, да только уступала средней в ловкости да быстроте соображения.
Когда царь Федор покоился на смертном ложе и уж доктора отчаялись вызволить его, одна Софья сообразила, что надобно от него не отходить. Косились на нее бояре, промеж себя говорили, что-де не по чину ей в таковой момент быть при государе, что-де только после того, как смерть смежит ему очи, надлежит ей и другим членам царской фамилии оплакать его. Однако Софья делала вид, что не замечает боярского недовольства и не отходила от братнина ложа. И пришлось боярам примириться. Привыкли. Скорей, приучила она их.
А когда царь Федор отошел в вечность, голосила она, не жалея глотки. Так, что баб-плакальщиц перекричала. И за гробом тащилась, голося, что вовсе не пристало. И опять пришлось боярам да патриарху смириться — царская дочь. А что остальные сестры покойного и оставшийся его наследник царевич Иванушка чинно следовали за процессией и слезы лили, не роняя достоинства, то было само собою.