Явился не залупился. Покланялся ей низко, но робости не обнаружил. Собою не видный, ростом не вышел, борода сединою пронизана, глаза черные, пронзительные.
— Готов служить тебе, государыня царевна. За каковою нуждою призвала?
— Глянулся ты мне, Алексей Митриевич. Пытала я князя Ивана Хованского, каков ты есть, отвечал он — верный да праведный. И решила я тебе доверить думку свою, на тебя положиться. Но прежде слово дай на кресте восьмиконечном, что ни одна душа, кроме нас с тобою, о том, что тут говорено будет, не узнает.
— Христом Богом клянусь, государыня царевна, что сказанное меж нас со мною умрет! — торжественно произнес Юдин.
— Знаешь ты, каково распростираю я милость к надворной пехоте. Она есть мой щит, меч и заступление. С вами я готова государством править, вам — все мои заботы, вам и казна открыта.
— Знаю, государыня царевна. И мы за тебя горою стоим, ты — наша единая заступница.
— Ну вот, а коли так, начни со товарищи говорить, что надобно и на меня корону царскую возложить. Что я за то радеть о вас буду, яко за собственных сестриц царевен и в том на сем же кресте даю клятву.
Замялся Юдин. Не ждал он, видно, такого оборота. Молчал, собираясь с мыслями. Наконец сказал:
— Ты ноне правишь, так отчего ж не возложить на тебя венец царский. Потолкую я с товарищами. Мы все за тебя стоим, государыня, — уже решительней прибавил он. — Согласны будем.
— От себя действовать будешь.
— Знамо дело от себя, — и, помявшись, решительно произнес: — А коли станешь за старую веру, мы все за тебя пойдем.
— Не могу я, — развела руками Софья, — не женское это дело в церковные дела мешаться. Коли меж нами было бы — я не прочь: пущай всяк молится, как сердце велит. А так, перед патриархом да государями, того быть не может.
— Пожалуй, — согласился Юдин. — Так я почну за твой венец толковать с братьей.
— Ступай же, я на тебя надеюсь, — и Софья размашисто перекрестила его.
Теперь она решила поговорить об этом с князем Васильем. Поехала к нему. Князь тотчас отпустил приказного дьяка, с которым толковал о деле, непритворно обрадовался.
— Софьюшка! А я о тебе думал. Давно мы с тобою не любились.
— Давно, — согласилась Софья. — Зовешь в мыльню?
— Как не звать. Ровно ты не хочешь?
— Да я завсегда тебя хочу, князинька, — проворковала Софья. — Сладко мне с тобою.
— Ну, коли так, то разболокнись. Больно много на тебе всего.
Долго лежали потом — отдыхивались. Князь наконец промолвил:
— Ну ты севодни, голубица моя, все превзошла. Откуда в тебе столь великая женская мочь?
— От тебя, Васенька. Как гляну на тебя, так все во мне воздымается. Ты меня пробудил к таковой сладости. Без тебя оставалась бы кукольной девой. Жаром великим ты пышешь и меня поджигаешь.
Довольная улыбка разлилась по лицу князя. Софья же, рассудив, что настал подходящий момент, медленно заговорила:
— Зазвала я, Васенька, Алексейку Юдина, он тебе ведом. И повела с ним разговор, чтоб он меж стрельцов обо мне речь молвил. Что-де я ихняя радетельница и не худо бы меня венчать царским венцом…
— Что-о-о?! — князь Василий был явно ошеломлен. Он некоторое время сидел с открытым ртом, и, наконец, придя в себя, выдавил:
— Бог с тобою, Софьюшка! В своем ли ты уме? Ты и так высоко поднялась, выше некуда. Кабы не сбросили, когда Петрушка в возраст войдет. Иванушка твой, сама знаешь, гнил, долго не протянет, иной же опоры у нас нету.
— А вот я что задумала. По-быстрому оженить Ваню, и коли семя у него сгодное, родит ему царица наследника. Мы с тобой и с бояры сего младенца законным царем возгласим, истинно царского корня Милославских. Петрушку-то и задвинем.
— Нет-нет-нет! — воскинулся князь Василий. — Сего неможно, да и не пойдут бояре за нами.
— Я бы правительницею осталась, — плела свое Софья, хотя по ее виду можно было предположить, что она потеряла уверенность в успехе своих предприятий.