Кухонная дверь с грохотом распахнулась, и запыхавшийся Джад ворвался в кухню.
— Завтрак забыл.
Он взглянул на развернутый сверток, потом на Билли, который держал в руке надкушенный бутерброд. Запихнув в рот остатки бутерброда, Билли вскочил со стула и опрокинул его, прежде чем Джад успел на него броситься. Джад споткнулся о стул и растянулся на полу во весь рост. Билли промчался мимо в сад и, перемахнув через забор, в поле. Через несколько секунд из дома показался Джад, он на бегу заворачивал в бумагу остатки своего завтрака. Он издали погрозил Билли свертком.
— Вечером вернусь, изобью, как собаку.
Он запихнул завтрак в карман пиджака и торопливо свернул за угол дома. Взобравшись на забор, Билли уставился в небо.
Когда он добрался до дома Тибби на другом конце улицы, солнце уже показалось из-за гряды облаков, нависавшей над восточным краем неба. Высоко над горизонтом еще видна была тонкая, почти прозрачная луна, она становилась все бледней, по мере того как солнце, освещая облака, неуклонно поднималось все выше и выше. Наконец оно окончательно выплыло над горизонтом, ярко позолотив облака, а луна растворилась среди тепла и света, объявших небо.
Билли обошел дом, поглядывая на занавешенные окна. Он подергал кухонную дверь, потом отступил на шаг и, встав под окном спальни, позвал громким шепотом:
— Тибби. Тибби.
Шторы не шелохнулись. Билли пошарил рукой по бетонной дорожке, потом подобрал комок земли с газона. Сверху комок был влажным от росы, но, когда Билли разломил его, земля внутри оказалась такой сухой и рассыпчатой, что над ладонью поднялось облачко пыли. Билли подошел ближе к дому и швырнул горсть земли в окно спальни. Ударившись об оконную раму, земля посыпалась на подоконник, а оттуда — широкой дугой вниз на бетонную дорожку, точно вода, льющаяся из водопада. И при этом посыпалась прямо в лицо Билли. Он нагнул голову, сплевывая землю и вытирая рот, потом снова запрокинул голову, открыл глаза. В правый глаз попала пыль, и он начал слезиться. Билли потер его костяшками пальцев, глаз покраснел, но слезиться не перестал. Тогда он зажал реснички между большим и указательным пальцами и потянул веко вниз, часто моргая и глядя вверх, на окно. Шторы были по-прежнему опущены. Билли отпустил веко, оно дернулось раз или два, потом успокоилось.
Возле дома Мака он набрал мелких камешков и стал бросать их по одному в стекло. Звяк. Звяк. Звяк. Он бросил в окно уже полгорсти камешков, когда штора наконец поднялась и в окне, запахивая у горла ночную рубашку, показалась миссис Макдауэл. Она махнула Билли, чтоб уходил, но он, глядя на нее, проговорил почти беззвучно, одним ртом:
— Он встал?
Она распахнула окно и высунулась.
— Что тебе нужно в такую рань?
— Мак встал?
— Конечно же, нет. Ты знаешь, сколько сейчас времени?
— Он что, еще не проснулся?
— Нет, по-моему. Спит себе крепким сном.
— Герой. Сам все затеял, а теперь…
— Перестань кричать. Ты что, всех соседей разбудить хочешь?
— Значит, Мак не выйдет?
— Нет, конечно. Если он тебе нужен, приходи после завтрака.
Она закрыла окно, шторы опустились снова. Билли поскрипел камешками в кулаке, поднял взгляд к окну. И вдруг запустил в него оставшиеся камешки, а потом бросился бежать — еще раньше, чем они успели ударить в стекло.
Он пробежал через весь квартал, быстро спустился по главной улице и, добравшись до круглого тупика, похожего на утолщение на конце трубки в термометре, перешел на шаг. Срезая дорогу, он проскочил между двумя домами и вышел в поле, город остался за спиной.
Солнце поднялось высоко в небе, лента облаков истаяла до тоненькой нити над горизонтом, и огромный купол неба был совершенно безоблачным. Воздух был тих и прозрачен, и только пение жаворонков разносилось над скошенным лугом, раскинувшимся по обе стороны от тропинки. Россыпи лютиков испестрили ширь полей, и в этих переливах зеленого и желтого крошечные лики полевых маргариток ярко белели на ржавом фоне метелок щавеля. Ковром стлались цветы клевера — белые, розовые и сиреневые, — во всей своей красе представшие у края тропинки, там, где трава была покороче и где рядом с ними росли одни лишь маргаритки да вездесущие подорожники.
Пелена тумана повисла над полем. Трава пропиталась росой, и время от времени какая-нибудь капля, сверкнув ослепительно, привлекала внимание Билли.
Пучок травы зажегся серебряным пламенем. Билли наклонился, чтоб увидеть, откуда исходит это сияние. Тяжелая капля чуть ли не до самой земли пригнула травинку, затаившись в ее изгибе, точно крошечное яйцо какой-то мифической птицы. Билли склонял голову то к одному, то к другому плечу, и капля сверкала ослепительно, а если ловила солнечный луч, взрывалась искрами, разбрасывая во все стороны серебряные иголки и осколки хрусталя. Билли нагнул голову и медленно, осторожно приблизил к капле кончик языка. Она задрожала, словно ртуть, но не упала. Билли притронулся к ней снова. И тут капля распалась, стекла вниз, на землю, по травинке-желобу, а сама травинка начала медленно распрямляться, поднимаясь с такой же неотступностью, как стрелка часов.
Билли встал и пошел дальше. Поднявшись по ступенькам к лазу через ограду, он прошел по тропке мимо стада коров. Те, что щипали траву, медленно поднимали голову, не переставая жевать жвачку. Те же, что лежали в траве, даже не шелохнулись, они были похожи на игрушечных коров с игрушечной фермы. Стая куропаток вспорхнула у него из-под ног так неожиданно, что Билли, вскрикнув, подпрыгнул на месте. Они взлетели, шурша крыльями, и плоские их тела помчались вперед так стремительно и ровно, точно это был вал заградительной стрельбы. Билли подобрал камень и швырнул птицам вслед, но они уже скрылись из виду за живой изгородью. Камень вспугнул дрозда, который с криком пронесся понизу вдоль изгороди и снова скрылся в листве.
Билли добрался до ступенек лаза, ведущего прямо в лес, и, стоя на верхней ступеньке, оглянулся назад: поля, заборы, живые изгороди. Солнце уже довольно высоко поднялось в небе, и ничего не слышно было вокруг, кроме неумолчного пения птиц.
Войдя в лес, Билли свернул с тропинки и, взобравшись на пригорок, зашагал напрямик через заросли. Он отводил от лица ветки и отпускал их только тогда, когда они были уже у него за спиной, и они с шумом хлестали по листве. Он вырезал себе тросточку из молодого вяза и, орудуя ею как шпагой, отсекал и обламывал ветки, торчавшие у него на пути.
Подлесок становился реже, и между деревьями то и дело открывались зеленые лужайки. Ветки над головой Билли сплелись в сплошной зеленый полог, но кое-где лучи солнца, пробившись сквозь листву, расплескивали яркие пятна света на серо-зеленых стволах и вырывали из тени яркую зелень травы и листьев. Свет и тень, нескончаемая игра света и тени — с каждым порывом ветра, с каждым шорохом, с каждым всплеском листвы. Пение птиц слышалось здесь реже, зато звучало отчетливей. Зяблик, укрывшийся где-то в ветвях, тянул свою долгую вибрирующую трель, каждый раз завершая секвенцию какой-нибудь завитушкой. Лесной голубь то и дело начинал грудное свое воркование и всякий раз обрывал его резким и жалобным «ку», точно боль в груди мешала ему ворковать. В тишине, которая наступала между этим пением и вскриками, еще громче казался шум, с которым Билли продирался сквозь чащу, и птицы убирались с дороги загодя, отступая перед свистом и треском его трости: малиновка с немолчным «тик-тик-тик», чета крапивников, чей громкий клекот так не вязался с их крошечным мышиным тельцем, а за ними и сойка, сверкнувшая белым хвостом сквозь сплетение ветвей.