Исключение в коллективе составлял только юрист Дмитрий Волов, воспринимавший своё место в кампании как возможность отдохнуть от томной рутины в ФБК, где он долгое время сидел с перерывами на вынужденные отлучки в Европу. Якобы, его преследовали спецслужбы за раннюю политическую деятельность, что больше походило на красивую сказку. В отличие от остальных, Волов был «истинно верующим» адептом Алексея Навального ещё с основания Фонда борьбы с коррупцией в 2011 году. За веру в «вождя» система его держала и никогда не обижала. При этом вера в «сакральность» лидера каким-то образом сочеталась у Волова с мечтой грамотно свалить в Европу и вести там сидячий образ жизни в очередном безжизненном фонде. В России таким не жилось, всё русское вызывало у них едкое отвращение, кругом была «кровавая гэбня» и «путинские ватники». Волов гордился дружбой с «самим» Георгием Албуровым и с известным американским мотом и бесполезным «грантоедом» Олегом Козловским, которого уважал за умение эти самые гранты получать.
Кампания потихоньку катилась дальше, но внятной стратегии от руководства так и не было. После потери специально заказанного «миллионного тиража» газет с листовками начался привычный дефицит материалов. Окружные координаторы, наше московское ноу-хау, постоянно недополучали листовок. Богатый на задержания «уикенд» подкинул работы еще на целую неделю. Я настоял на том, чтобы запустить комплексный обзвон по всем пострадавшим участникам «субботника» — проконсультировать их и справиться о положении дел. Всем задержанным еще предстояли суд и обжалование. Самое интересное, что федеральный штаб таких задач не ставил. Иван Жданов поступил в своих привычных традициях: юридический отдел создал почту, на которую должны были писать сами пострадавшие. Почта была новая, ее никто банально не знал, да и не все понимали значимость обжалования протоколов.
Пока шли таинственные и бесплодные попытки Ляскина найти новое помещение, штаб скитался по различным анти-кафе. Обстановка была совсем не рабочей, но у ребят хватало внутреннего стержня не сдуваться совсем. Невольно шли сравнения этой кампании с предыдущими. Все отмечали полное отсутствие стратегии, непостижимую для логики временную растянутость, отстраненность федерального штаба и его кадровую грузность. Решения принимались неделями, царила неразбериха и текучка людей — в итоге процветала местечковая бюрократия на всех уровнях управления. Один из молодых, но повидавший избирательные кампании сотрудник как-то вывел такой вердикт: «Пожалуй, самая важная, но худшая по организации кампания, в которой я участвовал». Звучало как преждевременный приговор.
***
«Казус Туровского» случился в самый разгар июльского застоя, 13 числа. Человек, про которого все забыли, превратился на пару дней в шаровую молнию, взбудоражившую уснувшее болото. Пропавший из поля зрения человек неожиданный вернулся с обескураживающим по эмоциональному драматизму постом на своей странице в Facebook.
Реакция в Фонде была истинно чиновничьей, в худшем понимании этого явления. Начались судорожные поиски виноватых. Волна пошла с самого верха и до низа. Навальный рвал и метал. Александр Туровский тут же превратился в обычного волонтера, с которым, вроде, что-то случилось. Лить грязь сразу не решились, Навальный тогда прислушался к окружению и начал корчить из себя радушного парня: «Мы любим и ждем, Александр, скажи, если что-то случилось».
На внутренней кухне, без сторонней публики, Навальный полыхал: «Что он себе позволяет? Да кто он вообще такой? У него было три адвоката, я ему звонил, заткните его или пусть срочно даст опровержение. Ищите его и исправляйте, как хотите!» Кто видел Навального в кулуарном гневе, тот нервно вздрогнет при описании этой ситуации. Кто не видел, просто представьте себе шатающегося в натуральной истерике взрослого дылду, не способного вас ударить, но кинуть чем-нибудь или едко обозвать вполне способного. Вероятно, такой гнев был вызван собственным ощущением Навального, что в ситуации с Туровский не доработал лично он. «Продинамив» суд, по слухам, порядком разозлившись на малое количество прессы у ворот спецприемника и встречающих активистов, и не встретившись с Туровским позже, в собственном кабинете.
После игнорирования целого списка новых политических «узников 26 марта» Туровский казался карманной мелочью. Его выпад обнажил все проблемы нынешнего Фонда, привыкшего к безропотности жертв собственной политики и повсеместному соглашательству сторонников. Публичная обструкция лидера была для сотрудников ФБК табу сродни религиозному, во многом именно поэтому Фонд так зашипел. На летучке федерального штаба все пожимали плечами и осуждали Туровского, каждый хотел «правильно» высказаться, желательно при своем начальстве. Неуязвимая система, которая всегда гордилась своей героической стойкостью перед внешними кознями, незаметно для себя «скурвилась» изнутри, в повсеместном лизоблюдстве перед начальником-вождем.
В ФБК начали судорожно искать крайнего. Навальный никак не мог допустить, чтобы такие прецеденты стали нормой. По всем признакам «крайним» был назначен я. Именно мне стали внезапно писать разные сотрудники Фонда и как бы невзначай уточнять, как такое могло произойти. Главный вопрос, который всех мучал: сколько ему заплатили? Как ни странно, этим вопросом не задавались волонтеры или обычные сторонники, грязь аккуратно полилась из штаба. Причиной был сам Навальный, через авторитетных сотрудников запускавший выгодную для атмосферы в коллективе версию. Кстати, расспросы от сотрудников носили далеко не мирный или гуманный характер. Таким образом люди просто пытались выслужиться перед собственным руководством, выведав для него какие-то детали.
Гораздо сложнее оказалось с регионами. Не просиживающие часами на «политических летучках», не попадающие под постоянную пропаганду люди не восприняли ситуацию как однозначное предательство со стороны Туровского. Пошли уместные вопросы: а почему так получилось? может, Навальный тоже в чем то виноват? Осторожный Навальный предпочитал лишний раз не общаться с региональными координаторами.
Очень удивил Николай Ляскин, подтвердивший болезненный тезис о том, что нельзя жить в обществе и оставаться свободным от него. Его телефонный звонок я запомню на всю жизнь, вероятно от того, что сам был в шоке и воспринимал всё очень остро. Тон Ляскина был непривычно агрессивен, груб и чувствовалось, что «крайним» назначен действительно я:
- Где Туровский?
- Я пытаюсь с ним связаться сейчас, как и все.
- Он не выходит на связь!
- Возможно от того, что ему обрывают телефон и пишут черти что.
- Его надо срочно найти! Делай, что хочешь!
Вспоминая тот этап, невозможно не отметить ментальное различие между федеральным штабом и нашей московской командой. Мы были пусть маленьким, но горячим и быстрым ручьем, всегда находившим путь дальше. Федеральный же штаб напоминал сонный грузный пруд, бережливо окруженный бетонным забором твиттера, воткнутым впритык к самой воде. Находясь в трудных условиях, без рабочего помещения, но в постоянном и плотном контакте с людьми, без падкого на лесть начальства под самым боком, без обедов на три часа и обязательных выходных, но с чувством гражданского долга, молодецкого азарта, страстной одержимости в переменах — московская команда во всем отличалась от тихого и размеренного офиса главного штаба. У нас вождизм во всем проигрывал самодостаточности и духу командной работы. За это наш штаб откровенно недолюбливали «волковцы», полностью перенявшие манеру работы и симпатии у своего патрона - торжество пустой статистики и красивые лозунги про «кровавый режим» в любой ситуации. Мы были разные. Комок интриг против нас рос. Было понятно, что скоро эти ребята попытаются нас окончательно выжить и заменить собой.
Вскоре после телефонного состоялся и личный разговор с Николаем Ляскиным по поводу Туровского, после которого можно было смело сказать, что Фонд в моих глазах провалил импровизированный экзамен на человечность. В последующие месяцы я всё чаще и чаще возвращался к его содержанию, моральные метания между общественно-политическим долгом и внутренними угрызениями совести от этого становились только тяжелее. На разговор меня пригласили публично, с характерным акцентом и эмоциональным окрасом, чтобы ни у кого из команды не осталось сомнений, кто виноват и что с ним будут делать.
Ляскин не смотрел мне в глаза, только теребил свой телефон, который резко кочевал из переднего кармана брюк в руки и обратно. В голове закрутилась мысль, что он записывает меня на диктофон. Тон был такой официальный, как будто Николай выступал на летучке Фонда:
- Ну и что думаешь по этому Туровскому? Запугали там всех у него или заплатили хорошенько?
- Как сейчас это можно предполагать, ничего же непонятно.
- (Настойчиво) Думаешь, заплатили?
- Ничего нельзя исключать.
- Наверное, квартиру дали, озолотился парень.
- Коля, для меня это большой шок, как и для всех, кто переживает за ситуацию и кого это коснулось.
- Поедем его искать вечером, к нему домой.
- Давай, поедем.
Последующее собрание с московской командой прошло еще менее красиво. Ляскин жутко перегнул, это отметили многие сотрудники, в частном, разумеется, порядке. Обстановка больше не благоволила к искренним размышлениям и свободным оценкам. «Загреметь» в соучастники к теперь уже преступнику, а не герою, Туровскому стало легче легкого. Тем временем собрание упрямо пародировало какую-то комсомольскую экзекуцию или оруэлловскую «пятиминутку ненависти», с публичным осуждением, пылкими речами комсорга и фанфарным торжеством единственно правильной позиции. Ляскин тараторил пропаганду про «квартиру», «обогащение», «молодец какой». Оставалось торжественно добавить про «сегодня он мнение свое выразил, а завтра Родину продаст». Впрочем, до этого не дошло. Хотелось закрыть глаза, мотнуть головой и вернуться назад в свой 2017-й, вновь на сказочную и романтическую дорожку к «прекрасной России будущего». А эльфийская дорожка превращалась в привычные российские выбоины.
В конце собрания с Ляскиным бабахнула шутка, которая сразила всех: «В следующий раз, если кто провернет подобное, процент мне закидывайте». От таких «шутеек» приличный человек поморщится. В этих словах было всё - ненависть, недоверие и какая-то зацикленность на деньгах. Что тогда стало с Ляскиным? Защитная реакция, усиленная внутренними передрягами в федеральном штабе и предвзятым отношением Волкова? Очень хочется думать именно так. Даже сейчас.
Мое же положение в штабе сильно ухудшилось. Про те реформы и проекты, которые я задумывал для дальнейшего развития волонтерского сообщества в Москве, можно было позабыть. Почта стала пустеть. Руководство и федеральные менеджеры перестали со мной общаться. Ляскин погрузил штаб в изоляцию. Ситуация развивалась по суровому закону бюрократической системы - система назначила виновного, ответственные перекрутили гайки, а реальных выводов никто не сделал. С другой стороны, личный энтузиазм внутри продолжал гореть. Сильно спасало отсутствие вождизма в себе и в команде. Для нас Навальный был поводом набираться опыта и работать с новыми людьми, строить гражданские институты, развивать общество из свободных людей, развиваться самим. Оседлать беса кампании, бестолково упершегося в искусственную шумиху вокруг одного человека.