ПРЕДИСЛОВИЕ
Чувство Реки Чернавы
Задача этого предисловия — приготовить читателя к чтению романа Владимира Мальцева «О том, что сильнее нас» и предварить это чтение каким-то напутствием, руководством к тому, как именно преодолевать внушительный объём текста, через который предстоит пройти; набросать, образно говоря, карту этого текста, обозначить места привалов, указать смотровые площадки, с которых открываются наиболее впечатляющие виды, снабдить гостя этой книги списком местных достопримечательностей. Скажу сразу: при невнимательном чтении сюжет может тебя, читатель, отпугнуть. Наш герой в течение всей книги выбирает спутницу жизни так однообразно и вместе упрямо, что хочется перефразировать старую актёрскую шутку и забормотать: «Из чего выбирать, когда не из чего выбирать». Вообще-то, яркость нынешней литературы это чаще всего яркость самого героя, чувств, действий, черт лица. Теперь эпоха событийная: стиль повсеместно спешит за сюжетом, за героями и не может догнать их. Скорость развития событий такова, что окружающий мир на этой скорости расплывается невнятным пятном, серо-буро-малиновым индустриальным пейзажем, наспех набросанной цветными карандашами полянкой для недолгого пикника, аляповатой гуашью цветных и фантастических сновидений. Хорошей описательной прозы теперь мало. Почему же в романе Мальцева всё наоборот? Ярче всего здесь выглядит неподвижность мира, любое же действие представляется серым, невыразительным, напрасно-мучительным занятием. «Уж не лишние ли здесь те страницы, где описано действие»? — спрашиваешь себя, добираясь до «сюжетной» части произведения. Казалось бы, чего читателю проще: пропустить неинтересные, «сюжетные» страницы, как школьница в хрестоматийном романе пропускает «войну», чтобы поскорее читать там, где снова начнётся «мир»! Ведь… — «Необыкновенной красоты описательная проза»! — захотелось мне громко сказать с первых же страниц романа. Герой книги как будто не только видит, но и слышит мир глазами, зрение отчасти даже как будто заменяет ему осязательность, так что кажется, что даже сами запахи для него — цветные. Так и читал бы о красотах! Не тут-то было. Пропустить сюжет у меня не получилось. Чувствовал я, что события здесь, в романе, играют какую-то неясную, тёмную и страшную роль, без их однообразия и мучительных подробностей пропадает «волшебный клей» прозы Мальцева, выключается мотор «лодочки», которая везёт читателя по безымянной Реке мальцевской трагической повести. Поняв сердцем эту роковую необходимость сюжета, я задумался о её причинах, о природе таких своих ощущений и сообщаю тебе, читатель, свои выводы в надежде сориентировать тебя и приготовить к непростому чтению. Перед нами роман о любви, хотя романы о любви выглядят обычно совсем по-другому. И всё же это роман о несчастной любви, несбывшейся, не замеченной самими влюблёнными, не успевшей родиться и уже погибшей. И погибает не только любовь, погибают (по крайней мере, близки к этому) влюблённые, которые убили своё чувство, а сами не могут без него жить дальше. В романе Мальцева удивительно то, что страницы, посвящённые любовному, то есть основному, сюжету, как раз наименее эффектны. Казалось бы, именно «любовные» страницы в романе о любви должны захватывать воображение и вовлекать читателя в мир переживаний героев, заставлять его гневаться и прощать, терзаться и пребывать на высотах счастья. В романе, который вы сейчас открыли, всё совершенно не так. Все рассказы о любви здесь выполнены прозаично и дневниково, полны мелких, мучительных подробностей, которые записаны автором хотя и дотошно, аккуратно, но как будто через силу. Ещё немного, и авторское повествование о любовных перипетиях превратится, кажется, в кафкианский пересказ дурного сна — длиной в жизнь. До кафкианства, правда, дело не доходит: автор не обобщает событий, не выстраивает их на фоне «сновидного» стиля, он намеренно-буквален, его рассказ о любовных перипетиях напоминает отчёт, репортаж, стенограмму того, что говорилось и происходило в жизни на самом деле. Другими словами, «любовная» часть произведения исполнена вполне в ключе документальном. Это, как я говорил, и может тебя, читатель, отпугнуть. Возникает вопрос: не случайно ли у автора так получилось? Роман ли это? Может быть, это просто запись житейских событий, пережитых автором, каковых записей пруд пруди в интернете и куда ни глянь? И всё-таки перед нами — роман. Искушённый читатель скажет, что этот текст возник из личного дневника, что это напоминает исповедь, отчёт о прожитой жизни; умный критик отметит недостаток работы с «дневниковыми» записями, неумение автора отсечь в контексте повествования нужное от ненужного, укажет на изобилие лишних подробностей… И всё-таки перед нами, как ни удивительно, роман. И что ещё удивительнее, роман-трагедия.Сейчас я открою тебе, читатель, что делает текст Мальцева романом и трагедией. Название этому вера. Религия. Как ни удивительно — чувство Реки. Известен анекдот, что Анна Ахматова, когда не хотела говорить автору-графоману неприятных вещей, произносила несчастному творцу по прочтении его текста такую фразу: «…у вас есть чувство природы». Признаюсь, я не мог ожидать, что когда-нибудь этот общеизвестный забавный словесный трюк мне придётся произнести в другом, серьёзном тоне. А вот пришлось. Мальцевское чувство Реки — это его, Мальцева, религия. Точнее, религия его героя, если говорить о романе. Не зная Бога, мальцевский герой истово поклоняется творению. И когда мы в очередной раз, миновав дотошные страницы «любовного дневника», окунаемся в религиозное переживание пейзажа, озёр, пещер, сопок — даже дух захватывает: так мастерски, живо, в таких волшебных красках, таким совершенным стилем всё это написано художником, вернее, снято средствами стиля на языковую фотокамеру.Добрый христианин скажет: да ведь это — язычество. Возможно отчасти и так, но герой трагедии может быть язычником сколько угодно, и нашего с вами, читатель, религиозного чувства это не оскорбит. В самом деле, архитектура мальцевского «алтаря» служения природе вполне традиционно-языческая. В центре его пантеона находится безымянная Река, наделённая всеми божественными свойствами, какими наделяли реки наши далёкие предки. Эта Река вполне антропоморфна, у неё есть человеческие и сверхчеловеческие черты, это Река-богиня, русская нимфа-Река. Рассказчик не открывает нам заповедного имени Реки. Он объясняет это нежеланием пустить досужих браконьеров-пачкунов на дорогие для него берега. Несмотря на такое объяснение, мы помним с вами, читатель, о том, что подлинные имена богов нередко были тайной, которую верующие старались скрыть от досужих ушей.Итак, самые убедительные страницы романа посвящены герою наедине с богиней-Рекой. К этой Реке каким-то образом сводятся и все другие места экспедиций героя: Река то превращается в подземную, пещерную, то течёт следами лыж на снегу, оставленными каким-то сверхъестественным существом там, где их по логике вещей и быть-то никак не могло, то разворачивается всемогущим Байкалом, ледовитым и безмолвным, а то — становится прудом у заброшенного карьера, в котором вместо карасей развелись несъедобные сорные рыбы — ротаны, — Река, другими словами, многолика. И герой наш всегда с ней наедине; в какой бы компании он здесь ни находился, с кем бы ни делил суровых экспедиционных будней; его единения с Рекой (читай — с природой) ничто не может нарушить. Он лишь здесь очищается от мусора мира, который окружает его в мегаполисе, только здесь он исповедуется, только эти моменты для него — настоящая жизнь. Но происходит странная и неприятная вещь: чем больше наш герой с Рекой сближается, чем выше его единение с ней, тем более усугубляется его одиночество в человеческом мире. А чем больше усугубляется его одиночество в человеческом мире, тем сильнее в нём растёт жажда это одиночество разбить, вырваться из его стеклянного кокона, оказаться среди отражающих его людей, друзей и, прежде всего, семьи.А выходит с ним всё наоборот: семью он почему-то теряет, друзья исчезают куда-то… Герой предпринимает отчаянную попытку обрести близких людей, единомышленников, он пишет книгу о пещерах (читай — природе, читай — Реке). Книга успешно продаётся, но… последние близкие люди, окружавшие героя, куда-то немедленно от него удаляются. Одиночество не расступилось, напротив, оно всё плотнее и плотнее сужает вокруг ничего не понимающего писателя неумолимое своё кольцо. Наконец несчастный наш путешественник, влюблённый в богиню-Реку, с полной отчётливостью понимает: если так пойдёт дальше, одиночество обернётся физической гибелью, задушит его болезнью, засыплет землёй. Понимает он интуитивно и рецепт спасения: это женская любовь. Только она сможет оживить его угасшие от безвоздушного пространства силы, только с ней придёт спасение, воздух, столь необходимый для дыхания, счастье жить и чувствовать движение по жилам горячей крови. Руководствуясь своим интуитивным пониманием, герой бросается на поиски женщины-спасительницы. Найти таковую оказывается нелегко, ведь Река ослепила героя. В его глазах, как ни пытается найти он неповторимую женскую красоту, все находки на один лад, как ночью, по народному выражению, все кошки бывают серы. Он везёт к Реке одну кандидатку за другой, и… ни одна из них не выдерживает соперничества с богиней. Герой одержим идеей, что только та из женщин окажется подлинной красавицей, которая сможет прийти с Рекой в состояние единения, стать частью божественного пейзажа, слиться с его повелительницей. Но никакого слияния не происходит: его избранницы пытаются победить богиню-Реку и всегда терпят от неё поражение. Даже проникаясь Рекой, даже восторгаясь ею, женщины всё равно в результате бегут прочь и от неё, и от несчастного путешественника. Будто бы он приносит в жертву Реке, на её алтарь — свои мимолётные надежды на спасение, всю встреченную женскую красоту, ласку и любовь. И вот — свершается. Герой встречает, наконец, свою спасительницу и, одновременно, женщину, которую ему надлежит спасти. Бог услышал жалобу неверующего и снизошёл до щедрого дара. Условием своего дара, как и всегда — условием большой любви, Небеса ставят невозможность двух влюблённых жить друг без друга. Начинается вторая часть романа, и начинается она с той самой роковой ошибки, которая является, как знают все гуманитарии, необходимой частью античной трагедии: герой свою единственную возможную спасительницу попросту не узнаёт — чем губит в конечном итоге и её, и себя самого. Ослеплённый Рекой, несчастный воспринимает Её так же, как и вереницу предшествовавших ей минутных невест; путешественник везёт её на свидание с Рекой и так же, как всех их, теряет её: единственная невосполнимая потеря. Сражённая Рекой женщина лишается здравого рассудка и связывает свою жизнь с недостойным соперником, а наш герой пребывает на грани погибели; Река же, приняв страшную жертву, неторопливо влечёт дальше свои вечные воды. Примерно так я вижу, читатель, общий план предстоящего тебе романа, примерно так ориентирую тебя на его местности перед тем, как ты шагнёшь на его тропы, пойдёшь через его буреломы, станешь сплавляться по его порожистым водам. Что же будет поддерживать тебя на этом пути? Что вспомнится тебе в течение повести Мальцева? Где наступит радостное узнавание, важнейшая литературная эмоция, без которой многим из нас чтение кажется занятием будничным и пресным? Не знаю, что будешь вспоминать ты, читатель, двигаясь через книгу Мальцева, но могу рассказать, что вспоминалось мне: «Аттис» Катулла — о безумце, обрекшем себя во власть беспощадной богини. «Цыганочка» Сервантеса — о влюблённых, не заметивших своей любви и оставшихся без неё на всю жизнь. Но главное моё воспоминание — новгородская былина о Садко Богатом Госте, особенно вторая часть этой ослепительной русской повести, — часть, которая начинается, когда морской царь не пропускает корабли купцов, творя бурю, и товарищи приносят Садко в жертву морскому царю: отпускают плыть одного-одинёшенька на доске по волнам точно так, как оставили прежние друзья героя мальцевского романа. И очутился Садко на морском дне, и утешал игрой на гуслях царя. От его музыки гремела буря и тонули корабли. И гусляр понимал, что, если хочет быть жив, нужно остановить музыку и вернуться домой. И явился к нему святой Никола Можайский, и научил его оборвать струны гуслей. И ещё научил выбрать себе из дочерей морского царя самую распоследнюю из девятисот — с некрасивым именем Чернавушка. И выбрал её Садко, и спасся этим, потому что оказался на берегу Реки Чернавы близ родного Новгорода. Вот какой герой вспоминается мне, когда я читаю трагедию Владимира Мальцева. Сказка, как говорится, ложь, да в ней, как говорится, — намёк: Любовь спасёт только того, кто в глазах любимой увидит Реку, а не в реке будет высматривать отражение любимой. Только того, для кого откроется божественная красота его избранницы, того, кто порвёт струны своих гуслей и увидит, как вся природа явилась перед ним во всей своей красе в лице любимой женщины. Только тогда и окажется он, спасённый, дома, на берегу Реки Чернавы.
ПЕРВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
Вместо увертюры. Largo elegiaco impromptu
Странная субстанция — свет свечей. Разный он бывает. В городской квартире, если, к примеру, на Новый год или, скажем, в процессе охмурения дамы, — одно восприятие, в церкви — совсем другое, в деревенском доме — третье… А под землёй совсем четвёртое, совсем отдельное. Роль разная. Ведь другого света нету. Ни единого фотона. Это тот свет, который — не декорация. И не ритуальная атрибутика. Здесь свеча не притворяется, она действительно отделяет свет от тьмы. Там, куда не падает её отблеск, как бы и нету ничего, а оставшееся в темноте как бы и несущественно. К примеру, в квартире имеет значение сам запах горящих свечей. Под землёй — нет. Важен только сам свет. И колыхание пламени. Оно под землёй тоже другое. Пока воздух неподвижен, пламя не шелохнётся. Не шелохнётся до тех пор, пока что-либо вокруг не изменится. Чувствительная штука — пламя свечи. Пальцем пошевелить, и то уже по стенам метнутся тени. Живой это свет, отзывающийся на шевеление, на дыхание, на голос… Участвующий в неторопливой пещерной беседе. Умеющий в нужный момент беседы пригаснуть, а в иной вспыхнуть. И привлечь метнувшимися тенями внимание остальных к чему-то важному, к тому, что изменит течение разговора, тему разговора, а возможно — и жизнь сидящих вокруг. Которая, как оно ни удивительно, умеет столь же тонко отозваться на малейшее изменение обстановки, как пламя свечи. И с этого незаметного дуновения — медленно начнёт расти целая лавина мыслей, событий, мощная, ревущая, сокрушающая планы, надежды, судьбы…
Я и сам не до конца понимаю, почему я выбрал именно этот эпизод в качестве начальной точки нашего повествования. Да и кто бы знал, что именно является той пресловутой начальной точкой. В те времена приблизительно раз в полгода моя жизнь менялась радикально. Но умудрялась делать это так, что сам я этого не замечал. Вокруг происходило одно, другое, третье, всё важное и всё определяющее… С непонятным ни для меня, ни для окружающих смыслом. Этого я тоже не замечал. Впрочем, сам состав окружающих тоже менялся ничуть не менее стремительно. Потом помаленьку всё успокоилось, началась странная, непривычная, но всё же как бы полноценная жизнь, которую можно принять, к которой можно привыкнуть. А спустя годы — вдруг пришло понимание, что каждое из тех промежуточных состояний запустило отдельную линию жизни, которая с тех пор никуда не делась, а возвращается раз, другой, третий… Каждое. Из — ну очень многих. И линии те начинают пересекаться, путаться… А потом — вдруг возникает момент, когда приходит следующее понимание. Понимание того, что все эти линии начались приблизительно в одно время, что все они преисполнены глубинных взаимосвязей, которые вот только прорисовываются, но существовали с самого начала… Что все они вдруг стали сходиться обратно в одну точку. И вот в этой узловой точке — опять изменится всё.
Именно в этот момент и следует в очередной раз браться за перо. Потому что предыдущие несколько лет заключают в себе целую жизнь, переполненную мыслями, эмоциями и событиями. А уже через несколько месяцев — будет достигнута очередная узловая точка, и всё, что было, потеряет остроту восприятия, потеряет эмоциональную наполненность, перестанет быть важным. Рассыплются взаимосвязи жизненных линий. Как только все они сойдутся в одну точку, будет достигнута критическая масса и мало что в том взрыве имеет шанс уцелеть. А жизнь, она ведь штука такая. Умеет подбрасывать сюжеты куда как круче и куда как изобильнее и плотнее, чем в любой беллетристике. Вот и надо эти несколько последних месяцев потратить на осмысление и описание. Пусть читатель гадает, фантазия оно или реальная жизнь. Иная фотография ведь по сюрреалистичности любую живопись за пояс заткнуть может. А я всё же — фотограф далеко не из последних. Хе-хе, и не помру ведь от скромности-то…
Так вот, если возвратиться к достославному вопросу, с чего начать — раздрай получается полнейший. Десяток запустившихся за полгода сюжетных линий, каждая из которых ключевая. Каждая — начинается с события, которым можно задать сюжету ритм, темп и азарт. И важность каждой станет ясна гораздо позже. Наверное, такая вот ассоциация выходит. Театр. Премьера. Зрители уже в зале. Оркестр уже в яме, но музыканты пока разыгрываются и настраиваются. Актёры — тоже на сцене и тоже пока распеваются. С трудом. Сказывается и новизна оперы, в которую подмешаны и мелодии племени мумбо-юмбо, исполняемые на соответствующих инструментах, и горловое пение тунгусов всяких, уж не говоря о включённой в состав оркестра дворовой рок-группе, имеющей о нотах и о языке дирижёрской палочки ничуть не большее представление, чем также присутствующие в оркестре аборигены упомянутого племени мумбо-юмбо. Сказывается и дремучее похмелье после вчерашней генеральной репетиции. Сказывается и техническая проблема. Занавес, то есть, ну никак не хочет подниматься, и техники лихорадочно чинят его механизм с помощью лома и какой-то там матери. В общем, фон понятен. Только вот в немелодичном винегрете звуков — спонтанно возникает и опять гаснет музыка. Вторая скрипка пробует ещё раз прогнать непривычный пассаж — и вдруг один за другим к ней подключаются все прочие инструменты, да и певцы поддерживают. Звучит двухминутный фрагмент одной из ведущих арий оперы. Разъярённый дирижёр гасит всё это безобразие, используя кроме взмахов палочкой все известные ему неприличные жесты. А через минуту — точно так же вспыхивает другой фрагмент… Третий… К моменту, когда занавес поехал, дирижёр в ужасе понимает, что слишком многое уже сыграно и спето, увертюра будет уже точно лишней, она сыграна раз пять в самых разных версиях и вариациях, да и вступительный хор первого акта тоже уже не покатит… Да и перерыв не объявить, а то зрители на последний поезд метро не успеют.
Дирижёр — умница. Он и не думает дать отмашку на паузу и полный рестарт. Он притворяется, что всё так и задумано, постепенно переводя витающую в воздухе какофонию с элементами музыки — сначала в музыку с примесью какофонии, потом в чистую музыку… Дикими усилиями на лету перекомпоновывая всю начальную часть оперы и сумасшедшими жестами показывая музыкантам и певцам, какой будет следующий фрагмент. Его усилия поддерживает светоинженер, в точности так же постепенно переводя свет с общего на сценический. И зрители только к середине первого акта вдруг осознают, что уже минут двадцать как распевка закончилась, а идёт само действие оперы.
А кому тут труднее всего? Правильно… Театральному критику. Которому обязательно нужно описать начало спектакля. А где тут начало? М-да. Вот-вот. Понять бы ещё, кто здесь автор, кто дирижёр, кто критик, а кто зрители… А кому тут легче всего? Опять правильно! Опять критику! У того хотя бы понятно, кто здесь читатели.
В общем, единственной точкой отсчёта в спектакле, которую можно объявить началом, становится одна из пауз между пятью версиями увертюры, а ещё лучше — внутри одной из версий. А совсем хорошо, если это будет не совсем пауза, а звучащая в тишине спокойная, философичная тема мумбоюмбовской дудки, исполнитель на которой не понял очередной пантомимы дирижёра, требующего очередного прекращения игры, и продолжает в тишине вести свою партию. А партия та — таки является не основной темой пассажа, а самым что ни на есть контрапунктом.
Итак — пауза с продолжающим звучать контрапунктом. Наступившая спустя несколько минут после взлёта одной из первых тем. С продолжающей звучать мелодией света свечей, но не рвано-идиотическим аллегро, как сама тема, а медленным, меланхоличным и философичным контрапунктом к ней, настраивающим на неторопливое раздумье о прошедшем и о грядущем. Эдакая тема последней паузы перед прыжком в бурный поток.
Светящийся в свечном свете пар. Пар от дыхания, пар от кружек с чаем. Прохладно в Сьянах. Катакомбы это такие в ближнем Подмосковье. Здоровенные, кстати. Москву белокаменную строили из того известняка, что здесь добывался. Своеобразное место. Одна из славных помоек человеческих, она же — кузница и горнило для тех же человеков. Где можно встретить совсем опустившихся алкоголиков и наркоманов, а можно — будущих и уже состоявшихся больших учёных, больших художников… Но почти невозможно встретить «простых людей». Обывателей то есть. В Сьянах практически всегда много народу. Одиночек, малых и замкнутых компаний, больших и открытых компаний… Проводящих под землёй часы, дни, недели, месяцы и годы. Исследующих и вскрывающих новые, то есть хорошо забытые и завалившиеся, районы. Или — обустраивающих себе в гротах постоянные «дачи». Или — проводящих время в оргиях в Большом колонном зале. Или, или, или…
Влажные каменные стены, влажный каменный свод. Капельки конденсата, сверкающие в том же свете свечей, которые как стоят на каменном столе, покрытом настоящей деревянной столешницей, так и вставлены в самую настоящую старинную люстру, подвешенную над столом. Грот Шайтан. Самое удивительное место в Сьянах двухтысячного года. Грот, обустроенный и оборудованный самым невообразимым для подземелий способом. В километре от входа, то пешком, то ползком, то согнувшись, — масса затащенных туда абсолютно не нужных под землёй, но создающих совершенно особую атмосферу, предметов. Раковина со смесителем в углу. Без водопровода, без канализации. Газовая плита — в другом. Настоящая, кухонная. Действующая! Никаких вам примусов! Упомянутый стол. Каменные лавки, любовно выложенные из глыб, вокруг стола. Такая же лежанка за углом. Приподнятая «дверь» в штрек. Лестница к ней. Занавеска в дверном проёме. Высокое, почти под потолком, небольшое «окошко» в соседний штрек. С крашеной деревянной рамой, хоть и без стёкол! Впрочем — стёкла нельзя, вентиляции не будет. Полочки и даже тумбочка с кучей посуды и прочего скарба. Кошмар, словом.
Часы (механические, старые, с гирями, маятником, и ходят!) — на одной стене. Портрет на противоположной. В рамочке и под стеклом. Хозяин грота? Фиг вам. Красивая девушка? Три раза ха-ха. Шиллер! То есть — это когда я впервые удостоил сей портрет своим вниманием, он был Шиллером. У хозяина в тумбочке имелся немалый запас портретов, и он их менял в соответствии со своим настроением. Менял так, что никто и ни разу не заметил процесса замены. Замечали — по подсказке свечей. Поменялся разговор, чуть активней стала жестикуляция, дрогнуло пламя свечей, дёрнулись тени на стене, блеснуло по-новому стекло, притянув внимание… Глядь, а там уже Гёте вместо Шиллера. Или Бетховен… Или Кропоткин… Скрябин опять же… Герцен…
И сразу — в другое русло беседа. Интересное взаимодействие: лёгкий уклон темы, жест рукой, рывок пламени, рывок теней, блеск, взгляд, ответный взгляд нового портрета, и — уклонившаяся тема вдруг сменилась на совсем новую и неожиданную.
А теперь — кто был за столом. Во-первых, ваш покорный слуга, тогда ещё сорокатрёхлетний геолог-недоучка, математик-недоучка, программист-самоучка, фотограф-любитель, турист, путешественник, писатель, меломан и гурман. Месяца три назад начавший муторную процедуру вылезания из того самого кризиса, на котором были потеряны все интересы в жизни и весь круг общения, четыре дня назад расставшийся с девушкой, которая чуть-чуть его за шкирку приподняла и тут же сбросила обратно, словивший с того микроинфаркт, вчера, на попытке добраться до поликлиники, сломавший себе ребро, десять часов назад вдруг собравшийся, наплевав на всё перечисленное, съездить в Сьяны, три часа назад познакомившийся с компанией, которая станет стержнем следующей попытки, и вот час назад впервые в жизни случайно попавший в сей грот и познакомившийся с его хозяином. Во-вторых, мой старый и давно потерявшийся друг Олег, внезапно позвонивший после пятнадцатилетнего отсутствия на горизонте. В-третьих, хозяин грота по кличке Рэй, бывший спасатель приблизительно моего возраста, приезжающий в Сьяны не чаще раза в месяц-два, но тем не менее оборудовавший себе такую вот нору. На удивление никогда обо мне не слышавший, хоть я в подмосковных катакомбах, да и вообще в мире путешественников являюсь фигурой легендарной и даже в чём-то мифологической. В том числе и по линии спасработ — всё же целых пять лет когда-то командовал спасотрядом, специализировавшимся по катакомбам. Забавный товарищ этот Рэй. С исключительно необычным кругом интересов и увлечений и с не менее необычным мировосприятием. Собственно, по комплекту меняющихся портретов оно и так видно. Рэй — один их «хозяев» Сьян, уважаемый человек, без ведома которого в системе не происходит ничего, достойного упоминания. Потому — четвёртая лавка за столом меняла своего «седока» с приблизительно той же периодичностью, что и гвоздик, на котором висит портрет. Люди обоего пола, преимущественно молодые, возрасту от четырнадцати до двадцати пяти лет, приходили, сидели по пять минут, задавали по паре вопросов, выпивали по кружке чаю и — освобождали место следующему. Или же — вообще заглядывали из штрека через окно, пару минут слушали и шли себе дальше по системе бродить.
Примечательно, но ни единого слова из той беседы я не запомнил. Даже тем не помню. Темы были несущественны. Слова были также несущественны. Существенна была атмосфера. Существен был безмолвный разговор со светом. Существенно было само существование этого места. Вдвойне примечательно — что никого из «четвёртых» у меня в памяти тоже не отложилось. И наоборот, никто из них не запомнил меня. Обрывки визуальных образов — подсказывают, что там я видел по крайней мере человек пять, которые спустя месяцы и годы появились и прочно обосновались в моей жизни. Некоторым из них я потом пытался задать вопрос, не там ли впервые виделись, но ни один не признался. Хотя — все до единого признались, что в те годы посещали Шайтан отнюдь не редко.
Позже я ещё дважды заходил в Шайтан. Оба раза на очередных переломах. Оба раза — с Олегом. Оба раза — с Машей, с которой я познакомился за три часа до первого посещения Шайтана. Оба раза Рэй оказывался «дома». И оба раза — была такая же беседа, очень важная и абсолютно не запомнившаяся. А с тех пор, как жизнь вошла в некое осмысленное русло, не заглядывал в Сьяны ни разу. Говорят, Рэй тоже перестал там бывать, в Шайтане теперь совсем другие люди тусуются. Кстати, с Рэем мы за три встречи так и не удосужились познакомиться. Тоже несущественным казалось. И продолжает казаться. Наверное, правильно, что часть людей, имевших значение в жизни, остаются незнакомцами. Эпизодические роли могут быть важнее главных. Имеется в том некий сакральный смысл.
Часть I. Allegro non troppo maestoso, sforzato
Маленькая избушка в тайге. Ночь. Пламя десятка свечей, как будто в панике мотающееся во все стороны абсолютно несогласованным образом. И странно было бы иначе, когда в маленьком объёме одновременно переодеваются четверо. Четыре спелеолога, из которых трое впервые приехали на Пинегу, четвёртый — уже бывавший. Скинувших рюкзаки немедленно по приезде, не тратя ни секунды отправившихся под землю здороваться с пещерами, и только теперь, вернувшись ночью, начавших распаковывать основную часть вещей. Уже расставшихся с миром городов и живущих в мире ледяных кристаллов.
Скрип двери. Можно даже не думать о том, что за человек стоит в проёме, не вспоминать Шуриковых описаний и характеристик. Ну кем ещё может быть основательно заиндевелый товарищ с берданкой за плечами, не вполне уверенно стоящий на ногах по причине нетрезвости, как не егерем заповедника Ромой? Где ж вы видели егерей в ином состоянии? Только вот непонятно, с чего бы у него из глаз слёзы в три ручья…
– Рома, что с тобой?
– Здорово, Шурик! Привет, ребята. Да вот — в тайге я был, на обходе…
– Видим. И что?
– Как что? Вы приехали… У Тараса сын дома был, побежал, нашёл меня, я и вернулся.
– Так... А плачешь почему?
– Да знаете, ребята, я же подумал вас рябчиками на ужин угостить. Бегал-бегал, но всего двух смог добыть. Мало на четверых-то будет. Ой. А я ведь и тебя знаю!
– Откуда?
– Книжку твою читал, там на задней обложке фотография есть.