Будучи маленького роста, он считал себя высоким; будучи безобразным, мнил себя красавцем; он одевался, как король Фридрих II, избранный им образцом для подражания, хотя его собственная двоюродная бабка Елизавета вела с Пруссией жестокую войну — ту самую Семилетнюю войну, которая стоила нам Канады и части Индии. У Павла была такая же трость, такая же табакерка и такая же шляпа, как у прусского короля. Треуголка Наполеона — лишь уменьшенная копия шляп Фридриха II и Павла I.
Однако в начале царствования у нового самодержца еще не было никаких признаков того безумства, которого опасалась только что скончавшаяся царица. Императрица Мария, супруга Павла, первой упала перед ним на колени и, сразу после Безбородко, признала его императором. Павел помог подняться ей и детям, заверив их в своей отеческой и императорской благосклонности. В тот же день он принял, в соответствии с их званием и положением в табели о рангах, губернаторов и военачальников, сановников и царедворцев; позади них прошел гвардейский отряд и принес присягу самодержцу, которому еще накануне эти офицеры и солдаты служили скорее стражей, чем почетной охраной, и который был для них скорее пленником, чем наследником престола; затем все направились в Санкт-Петербург, и тотчас бряцание оружия, окрики командиров, щелкание шпор и скрип тяжелых сапог послышались в тех самых покоях, где только что уснула вечным сном Екатерина Великая, и Павел I, которому не было предназначено править, был провозглашен императором, а его сын Александр — цесаревичем, то есть наследником престола.
Павлу было сорок три года. Если бы он наследовал своему отцу в законном порядке, то царствовал бы уже тридцать четыре года. Но эти тридцать четыре года, напротив, стали для него годами опалы и полного к нему пренебрежения; за эти тридцать четыре года он много выстрадал и, по его мнению, многому научился. Вот почему он взошел на престол, имея в запасе множество установлений, которые он составил во время своей опалы и теперь старался проводить в жизнь с той же поспешностью, с какой пытался заявить о себе как об императоре.
Прежде всего, чтобы показать свое неприятие не только политики матери, но и ее администрирования, Павел отменил указ Екатерины о наборе рекрутов, согласно которому по всей империи в солдаты брали одного крепостного из ста. Эта мера была хороша тем, что она принесла новому императору признательность как дворянства, обремененного этим побором, так и крестьян, выплачивавших его натурой.
Зубов, последний фаворит Екатерины, полагал, что со смертью царицы он потерял все: он опасался за свои имения, свободу и жизнь и держался вдали от императора, ожидая его распоряжений. Павел призвал его к себе, утвердил во всех занимаемых им должностях и вручил ему командирскую трость, которую тот вернул и которая была атрибутом генерал-адъютантского звания.
— Продолжайте, — сказал он Зубову, — исполнять свои обязанности подле тела моей матери. Надеюсь, что вы будете служить мне так же преданно, как служили ей.
Это благодеяние не пропало даром: спустя пять лет мы видим Зубова среди тех, кто задушил Павла I.
Костюшко, адъютант Вашингтона, генерал-майор у Понятовского, победитель при Дубенке, атакованный в октябре 1794 года в Мацеёвицах русской армией, в три раза превосходившей численностью его армию, пал под ударами клинков, крича: «Finis Poloniae!»1 Его взяли в плен, отправили в Санкт-Петербург и держали там под арестом в особняке покойного графа Ангальта; при нем состоял в качестве постоянного стража некий майор, который ни на минуту не покидал его, ел вместе с ним и спал в его комнате. Павел отправился лично освободить 1 Погибла Польша!
Костюшко и сообщить ему, что он отпущен на волю, а затем вышел, не дожидаясь благодарности узника. Тогда бывший пленник, голова которого еще была обмотана повязкой, велел отнести себя во дворец, возможно, скорее для того, чтобы убедиться, что это не сон, чем просто выразить свою признательность императору. Павел не ограничился освобождением Костюшко: он предложил ему поместье и крестьян на территории своей империи, но генерал отказался от этого дара и взамен попросил денег, чтобы отправиться жить и умирать, где он пожелает. Павел выдал ему сто тысяч рублей, и спустя двадцать один год Костюшко скончался в Золотурне.
Среди всех этих первоочередных дел настало время отдать последние почести императрице. И тогда Павел задумал исполнить двойной сыновний долг.
В течение тридцати четырех лет имя Петра III произносили в Санкт-Петербурге только шепотом. Павел I отправился в монастырь святого Александра Невского, где был погребен его отец, спустился в подземелье и, велев старому монаху показать забытую гробницу, приказал ее открыть, преклонил колена перед заключенными в ней останками, снял с руки скелета перчатку и трижды поцеловал ее; после этого, долго и благоговейно помолившись возле гроба, он распорядился поставить его посреди клироса и совершить подле останков Петра III те же богослужения, какие совершали в это время у тела Екатерины, выставленного во дворце. И — как главный урок возврата к человечным порядкам — он приказал сопровождать похоронный кортеж убитого самим же убийцам, по крайней мере тем, кто был еще жив.
Однако перед этим Павел приказал возложить корону на гроб Петра III, который никогда не был коронован, а затем перенести этот гроб во дворец и выставить рядом с телом Екатерины; оттуда останки обоих самодержцев, столь трагически разделенных при жизни и столь странно соединенных после смерти, были перевезены в крепость и поставлены на одном помосте, к которому в течение недели приходили, чтобы поцеловать руку императрицы и гроб императора, придворные, выказывая раболепство, и народ, испытывая благоговение.
Но, стоя у подножия этого погребального помоста, Павел I, казалось, забыл о благоразумии, которое руководило его первыми действиями. Пребывая в одиночестве и изнывая от скуки в своем Гатчинском дворце, он не знал, чем заняться; не получив того образования, какое способно внушить возвышенные идеи, император находил удовольствие в бесконечных мелочах воинской службы, чистя пуговицы своего мундира и полируя до блеска пряжки своей портупеи. Он придумал множество изменений в военном мундире и старался претворить их в жизнь. Прежде всего он сменил цвет русской кокарды: найдя, что белый цвет делает ее мишенью для вражеских пуль, он заменил ее черной с желтым ободком; он изменил также форму плюмажа, высоту сапог, количество пуговиц на гетрах, учредил на дворцовом плацу ежедневный смотр в три часа пополудни, названный им вахтпарадом и ставший не только наиболее важным установлением его царствования, но еще и средоточием всего государственного управления. На этих смотрах он отдавал приказы, провозглашал указы; для этих парадов были изобретены даже особые кожаные штаны, которые, независимо от того, было это лето или зима, солдаты могли надеть, лишь смочив их, и которые, высохнув, плотно облегали ноги, словно трико; на этих смотрах, в окружении великих князей Александра и Константина (великий князь Николай был еще слишком юн), он каждодневно, при любом холоде, стоял без меховой одежды, с непокрытой лысой головой, лицом к северному ветру, заложив одну руку за спину, а другой попеременно поднимая и опуская трость, выкрикивая при этом: «Раз, два! Раз, два!» Было видно, как он пытается не обращать внимания на двадцатиградусный мороз и притопывает ногами, чтобы согреться.
Однажды во время такого вахтпарада какой-то из полков плохо выполнял строевые упражнения; император приказал повторить их, но и во второй раз получилось не лучше.
— Шагом марш в Сибирь! — закричал Павел.
И полк, умевший лишь безоговорочно подчиняться, с командиром во главе покинув дворцовый плац и отправился в Сибирь, до которой ему пришлось бы дойти, если, конечно, его не ждала бы гибель в пути, но в восьмидесяти верстах от Санкт-Петербурга его догнал курьер и передал полковнику депешу об отмене приказа.
Но бессмысленные реформы Павла касались не только солдат, которых он одевал и раздевал, как кукол; нередко эти реформы затрагивали и гражданское население.
Французская революция была жупелом для Павла, и потому, введя в моду круглые шляпы, она внушила ему отвращение к такого рода головным уборам; в итоге в одно прекрасное утро появился указ, запрещавший показываться в круглых шляпах на улицах Санкт-Петербурга.
Застигнутые врасплох, жители императорской столицы, то ли из-за нехватки треуголок, то ли из особого расположения к круглым шляпам, не сменили головные уборы так быстро, как этого желал император; и тогда император, любивший, чтобы ему подчинялись беспрекословно, поставил на всех перекрестках казаков и городовых, приказав им снимать шляпы с упрямцев. В ходе такой расправы, когда, к счастью, снимали только шляпы, а не головы, он лично разъезжал в санях по улицам, чтобы наблюдать за тем, как выполняются его приказы.
Во время одной из таких прогулок, на обратном пути во дворец, он заметил англичанина, который, то ли находя, что шляпа ему к лицу, то ли полагая, что указ о шляпах является покушением на свободу личности, не пожелал, ссылаясь на привилегии своей нации, расстаться со своим головным убором и продолжал носить круглую шляпу — по крайней мере, она казалась такой со стороны.
Император остановился и приказал немедленно сорвать шляпу с головы дерзкого британца, к тому же позволившего себе показаться в ней на Адмиралтейской площади.
Пустив лошадь в галоп, офицер подъехал к нарушителю и увидел, что голова у того самым достойным образом покрыта треугольной шляпой.
Раздосадованный посланец разворачивается и возвращается с докладом к императору.
Император берет маленькую подзорную трубу и наводит ее на англичанина: на англичанине круглая шляпа.
Офицера отправляют под арест, и приказ сорвать круглую шляпу с головы мятежника дают адъютанту.
Адъютант отправляется выполнять приказ, как если бы речь шла о захвате редута, и через несколько минут возвращается к государю, подтверждая, что на голове англичанина треугольная шляпа.
Император снова наводит подзорную трубу на англичанина: на нем, несомненно, круглая шляпа. Адъютанта отправляют под арест вслед за офицером.
И тогда один из генералов берется исполнить поручение, оказавшееся роковым для двух его предшественников; император знаком выражает согласие. Генерал галопом скачет к англичанину, ни на мгновение не спуская с него глаз.
Но то ли взгляд его, устремленный в одну точку, устал, то ли мираж тому стал причиной, но генералу кажется, что, по мере того как он приближается к англичанину, злополучный головной убор меняет свою форму и из круглого превращается в треугольный. И в самом деле, когда генерал подъезжает к англичанину, он видит на нем треугольную шляпу.
Но на этот раз генерал хочет во всем разобраться: он хватает англичанина и на санях доставляет его к императору.